О той, кого не знал — Ирен

О той, кого не знал — Ирен

Невысокая, полная женщина. На голове безвкусная копна, а ля «Бабетта идёт на войну».

Причем волосы крашены. В непонятно, какой цвет. Подведённые глаза. Косметики на лице больше, чем на витрине фирменного магазина. Броши, браслеты, колье, серёжки чуть ли не плеч. Если бы кто-то попросил выразить мнение об Ирен одним словом, то подошёл бы термин «аляповатость».

Да и звали её, конечно, Ириной, Ирой. А Ирен, наверняка, назвала сама себя.

Чтобы интересней казаться, привлекательней, романтичней? Бог её знает.

Тем не менее, Ирен всегда улыбалась. Всегда, когда мне её приходилось видеть. Хмурой она не была никогда. Вообще, никогда не снимала улыбку. Не то, что меня это злило, — я с Ирен знаком не был, общались только по работе, но в душе иногда чертыхался: — Вот ведь, дура набитая, хорошо как человеку… всегда хорошо.

Однажды вечером, мне, как обычно, выпало переводить «охраняемым» очередное кино.

Как всегда – зал на пару десятков человек, начало сеанса, ориентировочно, в семь вечера, на стойке переводчика французское печенье, термос с дефицитным индийским чаем, недоступная обычным смертным кола…

Ирен, тоже, как всегда, деловито поднимает с полу воображаемые ниточки, приглядывает за официанткой, уточняет у меня, всё ли готово к работе. Я улыбаюсь в ответ – дежурно и привычно: — Всё готово, спасибо, всё есть, ничего больше не надо. Ирен убегает в будку киномехаников, свериться с ними, возвращается, встаёт около входа в зал.

Мы с ней ни разу не разговаривали. Дело даже не в том, что она была старше меня лет на пятнадцать-двадцать. Мы, переводчики, весело болтали и не с такими «старушками».

Дело в том, что я смотрел на Ирен и знал, что на голове у неё безвкусная копна волос, а в голове опилки, о чём с расфуфыренной куклой можно беседы вести?

Поэтому Ирен стояла молча. Минут пять, наверно. А потом пришли зрители. Вальяжно, деловито, с чувством собственного достоинства. Человек десять – больше половины членов и кандидатов в члены Политбюро. Как всегда, каждый из них пожал мне руку – каждый! Все! До единого! (Никто больше, никогда, ни при каких обстоятельствах руку переводчику, при входе в зал не пожимал – а вы, проходя мимо, пожимаете руку человеку, который, ну, скажем, красит вашу входную дверь? Или всё же вы понимаете, что рукопожатие не является мерилом уважения к рабочему человеку. Члены Политбюро всегда, все, считали своим долгом руку пожать. А как же, надо же показать близость к народу. Что выглядело это действие тупо – они не понимали).

Зрители рассаживались. Ирен улыбалась каждому, отвечала на обычные вопросы – длительность фильма, о чём кино, не заходил ли уже Иван Иваныч…

Потом главный зритель – не помню, кто тогда у них был за главного, дал отмашку: — Пора начинать!

Ирен понятливо кивнула, улыбнулась. Помахала в окошко киномеханику. Потом улыбнулась мне, теперь уже прощаясь, махнула рукой – мол, до свидания, моя работа закончилась, Ваша начинается. Я в ответ легко кивнул головой. Она закрыла дверь в зал и ушла домой.

Утром Ирен на работу не пришла. Ей позвонили. Никто трубку не взял. Оказалось, Ирен жила одна. Только на следующий день квартиру осмелились взломать.

Ирен лежала в ванне, тихо и спокойно. Пустой флакончик от таблеток. Записка, с обычным текстом.

Кладбище Реколета в Буэнос-Айресе. Фото - Леночка

И дневники на столе. Многолетние, в котором Ирен кропотливо записывала свои мысли десятки лет. Ирина была одинока, поэтому времени у неё на дневник было достаточно.

Ирина работала в ЦК, и расследовали дело сурово. Дознаватель дневники прочитал.

Потом показывал их Ирининой начальнице, уточняя какие-то детали. Начальница много записей просмотрела. И рассказала нам. Не потому, что была болтлива. А потому, что постыдного в записях не было: Ирина рассуждала о Вселенной, о людях, о нас, о политике, о Толстом, о Тарковском, о полётах на Луну, о строении мира, о возникновении жизни, о психологии людской, о любви, о детях, о французской революции…

Следователь КГБ, человек далеко неглупый (моральные черты следователей ГБ не хочу затрагивать) спросил Ирину начальницу: — А опубликовать Вы не можете? Ведь это лучшая книга, что я читал в жизни. Начальница – тоже женщина неглупая и весьма порядочная, пожала плечами: — Как? Вы ж сами понимаете, что это невозможно.

В дневниках не было только причины самоубийства. Или была – изложенная пронзительным почерком от первой до последней страницы?

Последняя запись была сделана в последний её день. Не цитирую, но смысл излагаю верно: «Переводчик сегодняшний – последний знакомый, которому я помахала рукой в этой жизни. Жаль, что не попрощалась толком, но он меня не любит. Из тех, что судят по шапке. Молод. Наверстает, наверно».

Честное слово, последние слова Ирины были примерно таковы. И всё. Вот такие-то дела.