Как я был маленьким

Как я был очень маленьким и немного постарше

Пью молоко из кружки, окуная губы. Очень неудобно, так как края кружки мешают.

И вдруг сами собой, совершенно случайно, губы захватывают край, и пить становится легко и приятно...

А я вдруг с гордостью понимаю, что научился правильно пить! Более того, понимаю, что до этого момента никто вокруг не умел этого делать, а вот теперь я их научил – теперь все окружающие будут пить молоко точно так же, как это делаю я – обхватывая краешек кружки губами.

... Это и есть мое первое воспоминание. Сколько мне было месяцев? В каком возрасте человек впервые самостоятельно пьет из кружки? Когда впервые ощущает себя личностью? – кстати, у меня и сомнений не было в тот момент, что до меня люди правильно пить не умели.

***

Несколько позднее – другой случай в памяти: Мама несет меня на руках, а во двор, перекрывая ей дорогу, въезжает задом огромный грузовик с углем. Мужчина дает указания шоферу – видимо, советует, как разворачиваться. Но говорит непонятными словами, а мне удивительно: Почему он не по-человечески разговаривает? Не знаю, то ли разговор шел по-латышски, то ли они употребляли непонятные термины («тормози... пройдет... зазор большой...)... Тут сложнее определить возраст, но, почему-то, я уверен, что было это еще до ясель, в которые мама отдала меня в двухлетнем возрасте – осталось ощущение, что на маминых руках мне ездить привычно и удобно. А в трехлетнем возрасте человек уже больше сам ходит.

Джина Лоллобриджида, как я её вижу, известна была уже в те времена…Фото: Леночка

***

В яслях уже целый ряд событий:

Фотограф делает снимки. Мы по очереди к нему подходим, он ставит каждого из нас на стул, снимает фотоаппаратом с яркой вспышкой, затем ставит другого... Передо мной в очереди – парень по имени Янис, ему что-то говорит воспитательница, а фотограф решает, что Янис – это я, и обращается ко мне: «Давай, Янис... Сейчас и тебя на стульчик поставим... птичка вылетит...». А я протестую: «Я не Янис! Я – Гоша!» Фотограф, замученный десятками детишек, продолжает называть меня Янисом... Мне обидно, - ну, почему он никак меня не поймет...

По поводу возраста сомнений нет – апрель 1956 года. Мне ровно 3 года. Цветная фотография долго хранилась дома в Риге, пока я ее не порвал – не хочу, чтобы оставались воспоминания обо мне, когда я уйду: никому эти фотографии не нужны, так что лучше самому выбросить и не заставлять людей мучаться и сомневаться, правильно ли они поступают, избавляясь от детских снимков почившего родственника.

***

В яслях еще воспоминания о мучениях с застегиванием чулочков – колготок тогда не было, дети носили пояс с резинками и застежками для чулочков. Удивление – девочки садятся, чтобы пописать – туалет был общим – опять же, можно представить себе возраст.

***

Ярчайшее впечатление странной картины в небе: Несколько солнц – кажется, пять штук в виде креста. Одно посередине, четыре по сторонам. И я наблюдаю за этим из окна ясель, сидя на кровати.

Не знаю до сих пор, то ли после внимательного взгляда на солнечный диск все начало расплываться или действительно проявился оптический эффект – гораздо позже я прочитал, что подобный мираж редко, но встречается в средних широтах. Склоняюсь к тому, что все-таки все это было природное явление – иначе я бы не запомнил.

Любопытно, что уже будучи в школе, я вдруг сообразил, что окна ясель теперь выходят на стену самого большого дома на моей любимой улице Петерсалас – невероятно короткой, как кажется сейчас. Следовательно, наблюдал я пять солнц до постройки дома, а построили его году в 56, когда мне годика три было.

***

Кстати, помню и летнюю ясельную дачу – складные матерчатые раскладушечки, с деревянными ножками в виде косых крестиков – просто складываются и ставятся к стене после ночевки или дневного сна.

Из яслей я ушел в детский сад в возрасте четырех лет, так что воспоминания о ясельной даче не позднее лета 56 года.

Долгое время я был уверен, что у меня ложная память – мне помнилось, что на детских раскладушечках на углу полотна была вышита коричневая свастика.

Когда мне было уже сорок, зашел в музей медицины Риги и увидел, что свастика – знак здоровья и солнца в индуистских мифологиях, - очень часто использовалась в учреждениях здравоохранения Латвии еще до превращения в фашистский фетиш. И я понял, что раскладушки оставались еще с тех времен, а никому позже не пришло в голову свастики отрезать.

***

Высочайшая труба, с двумя красными огоньками почти на самой вершине, напоминающими сверкающие красные глаза. Как я ее боялся, этой портовой трубы – считая ее «чертом». А ясельная подружка Инна Седова смеялась и пугала меня этой трубой. Сколько лет должно было мне быть тогда, раз я так трубы боялся?

***

Мы в гостях у Болдыревых – запомнил фамилию. Зашли с мамой, кажется, после яслей. И я долго играю с маленьким игрушечным автофургоном, открываю задние дверцы, что-то в него вкладываю. Не хочу уходить, не хочу с ним расставаться и понимаю, что у меня такого нет, так как маме не на что его купить... Какой возраст? Четыре года? Кстати, жили Болдыревы в том огромном доме на Петерсалас, который я уже упоминал и еще не раз упомяну – там жило много моих одноклассников.

Дом, впрочем, не такой уж и огромный, но во всем районе был он самым большим в те времена.

***

Походы на работу к маме – в портовую контору на улице Катринас (Катерины - была Святая Катерина, но «святую» убрали с приходом социализма, осталась просто улица Катерины, а какой, зачем – то ли одной из цариц, то ли местной девчонки... это уже никого не волновало). Из этой конторы мама перевелась в 1957 году, следовательно, опять, не позднее моего четырехлетнего возраста.

Там я из любопытства нажимаю одновременно на все рычажки арифмометра – механической счетной машинки, - черного железного ящичка с окошками и цифрами (называлась она «Феликс»! в честь Феликса Джерзинского). Чтобы посчитать, надо как-то по очереди поворачивать рычажки, тогда цифры встают в правильном порядке. А я нажимаю одновременно, после чего рычаги на место не возвращаются, застревая в самом низу.

Перепугался жутко. Срочно придумал историю, что ладонь упала сама по себе и нажала на все сразу – я не виноват. Пришел мужчина и, не слушая объяснений, одним движением вернул рычаги на место. Было очень стыдно, но приятно, что мама ничего не узнала и ей не надо платить за поломку.

***

А из общежития на той же Катерининской улице мы переехали в 59 году, в этом сомнений нет.

С общежитием вообще воспоминаний масса:

Приходим с мамой домой, а на стене радиоприемника нет. Помню, я лазил под кровать, искал его – вдруг завалился туда. Искали всюду, разумеется, не нашли. До сих пор не знаю, то ли комендант общежития забрал за какие-то грехи или в починку, то ли украли – неужели тогда этот аппарат стоил каких-то денег? Возможно, кто-то по пъянке разбил свой, а надо же сдавать начальству – он же казенный, вот и забрали наш.

А приемники тогда работали только через провода – была 1, 2 или 3 программы, на которые можно было переключаться, нажимая кнопки или поворачивая рукоятку (хотя, тогда была только одна программа, а кнопки переключения появились гораздо позже). Никакой возможности ловить передачи по радио не было. Скорее всего, в магазинах радиоприемники были – даже наверняка были – у нас самих несколько позже появился такой, но дороги они были страшно и недоступны. Так что программные приемники, начинавшие работу в 6 утра с гимна СССР, использовались и вместо будильников. Пропажа, несомненно, стала сильным ударом по бюджету.

***

Зато в общежитии был телевизор! Это я точно помню. Стоял он в красном уголке, и по вечерам народ собирался смотреть все, что показывали – настолько это было интересно.

Кстати, работали две программы – центральная – из Москвы и местная из Риги. Обе шли по два-три часа в день, вечером. Но это уже в начале шестидесятых, а в пятидесятых я не помню, конечно, сколько было программ. Наверно, одна.

Экранчик был маленьким, но все-таки не в ладонь величиной, как большинство телевизоров тех времен. Обычно, такой миниатюрный экранчик прятался за огромной водяной линзой (выпуклая стеклянная фляжка с водой), которая позволяла видеть изображение увеличенным. Представляю, какое было качество показа. Но те, у кого хватало денег на такой аппарат, гордились!

Откуда в общежитии телевизор, кто его купил, на какие средства? Не знаю. По-моему, судя по размерам экрана – как нынешние маленькие компъютеры – то есть, очень большой экран по сравнению с советскими, – он был привезен из-за границы, благо общежитие принадлежало порту. Но, не уверен.

***

Мне в красный уголок ходить запрещалось (Красными уголками назывались залы для общественного пользования – на столах лежали газеты и журналы, игры – вроде домино и шахмат, стоял бак с водой и кружкой, притороченной к баку железной цепочкой – чтобы не украли. Кстати, шахаматы и шашки никто не воровал, а вот кружку – запросто могли утащить!).

Наверно, там ругались нехорошими словами, а может быть, мама считала, что в передачах телевидения много жестокости и непристойности. Представляю себе, какой уровень насилия мог быть показан в те времена, когда порнографией считалось обнажение на экране женской ножки до колена. Во всяком случае, мама не ходила смотреть телевизор и мне не позволяла.

Поэтому осталось глубокое впечатление от того, что мы с одной девочкой пришли смотреть мультфильм по индийской сказке о человеке, который освободил из клетки злого тигра, а тот за это решил человека съесть. Но человек упросил тигра спросить животных – что те скажут? Собака согласилась с тигром – мол, меня человек тоже выкинул, когда я состарилась. Лошадь тоже согласилась и так далее – у каждого свои претензии нашлись. И только лиса человеку помогла (или шакал?). Притворившись идиоткой, попросила показать все действия в лицах, и когда тигр запрыгнул в клетку, а человек её защелкнул, чтобы продемонстрировать, как он тигра освобождал, лиса посоветовала глупости не повторять и клетку все же не открывать.

(С сегодняшней точки зрения, непонятно – зачем спасала человека? А то не соображала, раз такая умная, что на воротник пойдет за доброту).

***

Так вот, мультфильм произвел неизгладимое впечатление, несмотря на опасения, что мама сейчас войдет и увидит меня в зале перед телевизором – это я тоже помню и помню, что заготовил объяснение – мол подружке разрешили, а меня же ты с ней оставила, куда же мне деваться...

Черно-белое дрожащее изображение, малюсенький экранчик, звук, где приходилось продираться сквозь хрипы и шумы, но зато – один из первых телевизоров в Риге и во всем Советском Союзе!

Уже позже, года через три, когда мы жили в нашем тридцатиквартирном доме на Хапсалас, на весь дом был один телевизор – в семье Гомбергов, так вот к ним ходили целыми семьями на просмотр интересных программ. Уж не знаю, приглашали ли они, или народ ломился сам в гости.

Кстати, телефон был тоже один – в семье Аникиных. Тетя Аня Аникина была врачом какой-то очень важной больницы и добилась личного телефона, после чего народ бегал к ним звонить. У них и автомобиль был «Победа» - сделанный один к одному с немецких машин второй мировой войны на трофейных станках. И этот автомобиль был единственным на весь двор (если не на улицу).

Но о доме – позже, о телевидении и о другом – позже.

***

Еще в общежитии произошла печальная история с мотоциклистом. Маленькая металлическая раскрашенная фигурка человека, согнувшегося за рулем мотоцикла. На самом деле, фигурка состояла из двух половинок – формочек из металла, скрепленных вместе. Откуда она у меня появилась, кто подарил – не знаю. Размер, наверное, см. десять-пятнадцать в длину.

Бегал я с мотоциклистом всюду – гордился игрушкой. И вот однажды какие-то мальчишки – постарше нас, но, помнится, из общежития, хотя могу и ошибаться, выхватили его у меня из рук и со смехом забросили на крышу то ли гаража, то ли склада. Крыша примыкала к гораздо более высокой стене дома, а в месте соприкосновения была небольшая, см. в пять глубиной, канавка, по которой стекала вода (так делалось, чтобы вода не затекала в щель между домами).

Трагедия была неимоверная. Конечно, для такого маленького мальчика, которого игрушками не баловали, потеря мотоциклиста означала личное горе, запоминающееся навсегда. Меня всегда волновал вопрос – как долго мальчишки помнили об этом? Забыли на следующий день? Или в тот же? А сколько я так же поступал, не сознавая, что причиняю горе на всю жизнь?

Да, так вот, лет через десять, уже в девятом или десятом классе – перед окончанием школы, мы, несколько друзей, о которых расскажу ниже, залезли на эту крышу – помнится, был среди нас Игорь Аверин, живший в том самом огромном доме на Петерсалас, Сережа Левченко, Гриша Каплан, Славик Сгибов и Сережа Скачков.

Сгибов и Скачков тоже жили в том же доме – господи, «огромный дом», в пять или шесть этажей, не больше!! Но он был самым большим в районе. Номер 10. Сережа Скачков стал капитаном, потом начальником транспортного управления Риги и умер от разрыва сердца в середине девяностых годов. Про Игоря Аверина не знаю ничего, но был он очень болен менингитом, хотя – редкий случай – над ним не издевались, а любили и принимали во все игры на равных. Слава Сгибов потерял дочь, которая погибла в трехлетнем возрасте. Левченко работал санитаром на рижской скорой помощи. Гриша живёт в Израиле, женившись на моей школьной пассии Ирке Кельман и нарожав с ней кучу детей. Ладно, о них позже, а пока про мотоциклиста.

Итак, лет через десять залезли мы на эту крышу – по забору, по водосточной трубе и так далее. Походили по обшарпанной толи (господи, сколько французских слов в русском языке, оказывается! toile), поковырялись в мусоре, скопившемся у стены. И тут я, ткнув палкой в листья или щепки, нашел мотоциклиста. Ржавый, потерявший всю краску, почти неузнаваемый, но, несомненно, он.

И я держал его в руках с тоской и невыразимым счастьем одновременно. Десять лет он меня ждал на крыше в этой канавке, заваленный листьями, заливаемый водой, запорошенный снегом и пылью. Как не растворился полностью за эти годы – не знаю. Может быть, попал в какие-то промасляные тряпки, где пролежал первые годы, может быть, угодил в удачное место, куда вода не заливалась, а может быть, просто краска была очень хорошей и сохранила металл, пока не сошла вся...

Куда мотоциклист потом делся, не могу сказать. Не думаю, что я его выкинул тогда же – конечно, я, как все дети, стеснялся насмешек, но среди нашей компании смеяться над другими не было принято (Игорь Аверин – тому пример), да я бы придумал что-нибудь, чтобы не показать ностальгические чувства по отношению к старой игрушке. Думаю, что отнес домой, но было мне уже лет пятнадцать, так что какие-то иные привязанности перевесили мотоциклиста, и я его куда-то забросил. Жаль, конечно. Одна из редких вещей, которую стоило бы хранить всю жизнь и лечь с ней в гроб.

***

В общежитии был друг – Оскар. Латыш, сначала не говоривший по-русски, но за короткое время выучивший язык. Мы с ним болтали «по-латышски», причем взрослые смеялись – Оскар и впрямь говорил, а я нес белиберду, будучи в полной уверенности, что Оскар тоже просто развлекается.

***

Как-то побывали в гостях – очень далеко от дома, на другой стороне реки, вроде бы. Из окна дома была видна пойма – луга, ручьи, тропинки. Хозяйка квартиры – красивая женщина в золотых очках. Конечно, тогда очень старой казалась, но, думаю, было ей лет тридцать, как и маме.

Мне женщина очень понравилась, а потом (или и до этого тоже?) я часто ее видел – они с мамой работали вместе, она меня любила и всегда что-то дарила – фантик, карандаш, скрепки...

Потом мама как-то спросила меня, помню ли я тетю ХХХ? Я удивился вопросу, так как виделся с ней только на днях – как же не помнить? А мама сказала, что тетя умерла.

И, кажется в тот же вечер, когда я уже лежал в кроватке, но не спал, мама с подругой обсуждала смерть этой женщины – они были уверены, что я уже сплю. Женщина эта сидела в кресле, а муж подошел сзади и убил ее ножницами. Это точно, так как много лет спустя я спросил у мамы, не приснилось ли мне все это. Мама даже не могла вспомнить имя сначала, но про смерть помнила – оказалось, муж ее приревновал к кому-то, причем, якобы, напрасно...

(Слышал я разговор взрослых, так как жили мы тогда еще в общежитии, и была у нас одна комната, а было мне лет пять).

***

Про смерть впервые услышал примерно в том же возрасте. Играли во дворе, около дома где жили мамины друзья Дмитриевы – дядя Илюша – милиционер и тетя Шура. А у них была дочка Ирина. И вот, когда детишки стали обсуждать, кто кем станет в будущем, я заявил, что обязательно буду моряком, на что Ирина – немного меня старше, - авторитетно заявила, что я, когда вырасту, умру!

Помню, стал убеждать, что не умру, а стану моряком. – «Да, вырастешь, станешь моряком, а потом обязательно умрешь!» Наверно, она сама только что об этом узнала и спешила поделиться любопытной новостью. По-моему, я доказывал, что умирать не собираюсь... Но на самом деле сообщение поразило, хотя бы потому, что до сих пор помню разговор, и даже то, что я был в сером пальтишке (в котором ходил еще долго) и в чулочках, заштопанных ниткой, а нитка разорвалась, поэтому я одновременно и спорил с Ириной, и пытался как-то прикрыть дырку на коленке.

До этого момента ни разу о смерти не задумывался, не говорил ни с кем, не обсуждал.

***

Еще до этого, лежал в больнице – уж не знаю, из-за чего, но был очень маленький – горшки стояли под кроватью, а рядом лежала девочка, мы с ней болтали, сидя на горшках. Кажется, болел серьезно, так как кормили меня прямо в постельке – ставили доску около кровати, а медсестра с ложечки подавала еду. Но воспоминания остались очень приятные почему-то – то ли с соседями подружился, то ли кормили вкусно.

***

С едой связано и смешное воспоминание о любимом месте – Петровский парк. Сам по себе он небольшой, причем уменьшается с каждым годом, но каким же огромным казался тогда.

Мама несет меня домой из детского садика, из младшей группы – помню, что именно несет, а я, вроде бы, очень не хотел уходить из садика в этот день и поэтому капризничал, орал, дрался. Мы дошли до скамейки в форме буквы Г, и мама поставила меня как раз на центральный угол. А я, разбушевавшись, бъю ногой по сетке, и бутылка молока разбивается вдребезги.

Все бутылки были стеклянными, а мыть их приходилось упорно, так как молоко было густое и оставалось на стенках. Продукты носили в сетках «авоськах» - как рыболовная сеть с большими дырками – видно все, что удалось купить, хотя в Латвии тогда с продуктами было неплохо, если сравнивать с остальной страной.

И вот, разбиваю я бутылку, после чего с ужасом понимаю, что остались без молока на ужин. Кажется, мама даже не отшлепала меня после этого.

***

А почти в том же месте, зимой, когда наши мамы везли нас – Инну и меня, - на санках, на меня напали две огромные черные собаки. Санки были особые. В них было удобно сидеть, ноги ставились вниз, а сзади длинная ручка, как у коляски. Такие санки делали только в Латвии, кстати, гораздо позже я и в Москву такие привез для Лены.

Собаки ростом были с медведя, конечно. Подбежали к санкам и стали обнюхивать. Я заорал от страха, заплакал и с тех пор стал заикаться. Иногда заикание почти проходило, иногда возвращалось. Тот мужчина, который гулял с этими веселыми щенками, наверно уже умер, или глубокий старик, но никогда он не думал о том, как повлияли два песика на малыша.

***

В парке на Новый Год было очень весело – игры, карусели, фотографирование: на фанере нарисован самолет, ты садишься сзади, твоя голова торчит из кабины! Или катание на тройке лошадей с Дедом Морозом. Играла музыка, стояла огромная елка. Продавались книжки и игрушки.

Купили там книжку с китайской сказкой. Наверно, первая или одна из первых книг, которые я сам прочел. Про то, как рос камень, очень злобный, хотел захватить всю землю, а герой, наученный кем-то (феей?), выпустил стрелу прямо в нужную щель и поразил врага в сердце.

Помню, что бывали мы там с папой. Конечно, он был не родной, но так называемого «родного» я в жизни не видел, черт с ним. Опять же, так как в 59 году мы переехали, то прогулки были до этого года – до тех пор, пока мы жили у парка, на Катринас, но уже лет 5 мне было, наверно.

Но научился я читать в возрасте четырех лет, так что воспоминания о новогоднем парке относятся к 58 году, скорее всего.

***

В парке было два пруда. Они и сейчас есть. Один из них теперь обнесен камнем и как бы оцивилизован, а второй – как и был «деревенский пруд», так и остался таковым. Еще там было много кустов сирени. Однажды папа купил букет сирени, я его нес с гордостью в подарок маме, а шли мы из садика, наверно. Присели на скамеечку в парке, я с букетом пошел прогуляться, как вдруг откуда ни возьмись мальчишки, заявившие, что они из дружины по охране сирени. Стали меня ругать за то, что сорвал сирень. Мне стало страшно обидно – я же не воровал ее. Расплакался, а мальчишки не желают слушать ничего, продолжают меня обвинять. Тут появился папа, наорал на них, их как ветром сдуло, но я не мог успокоиться и все рассказывал папе, что меня несправедливо обвинили... Н-да, сколько еще раз подобное было в жизни. Вообще-то, абсолютное большинство людей только тем и занимается в жизни, что всех вокруг в чем-то обвиняет.

В парке стояла (и теперь стоит) Петровская арка – каменная копия триумфальной арки Парижа, только очень маленькая – роста в четыре человеческих. А метрах в двадцати рос ясень, который все называли Петровским дубом – якобы, его посадил сам Петр Первый. На камне рядом с этим деревом было написано что-то в этом роде. Вроде бы, и впрямь там раньше рос дуб.

Когда уже учился в школе, в парке поставили скульптурную группу из двух пантер. Рыжие и облезшие. Почему пантеры, зачем пантеры, откуда пантеры – этого уже никто и никогда не узнает. Но до сих пор стоят. Мы рядом сжигали дневники в последний день учебы – года три подряд.

***

Детский садик я любил. Кстати, и пионерский лагерь тоже. И санаторий тоже, хотя не всегда. В садике были кролики – тоже фотография осталась, но я и так помню, как их кормил капустой. В садике была песочница, где мы играли, были кусты, в которые мы забирались. И я страшно завидывал Валере Шишу, который жил в соседнем доме – вот мол, ему так удобно до садика добираться, тогда как нам надо было идти через весь парк, а потом еще по улице топать минут пять. А Валера позже был со мной в одном пионерском лагере, а с пятого класса мы учились в одном классе. И Вова Буланкин был в садике, и Славик Сгибов, и еще многие ребята.

Садик был портовским, то есть, туда принимали детей морских работников, а мама работала, как я упоминал, в морской конторе. Пионерский лагерь – тоже от морфлота, а школа стояла в районе, где самые большие дома были построены управлением порта (включая дом номер 10 на Петерсалас, где жило очень много моих друзей).

***

С Катринас мы переехали в дом на Хапсалас, там поселились семьи работников Балтморпути – конторы, где папа был тогда штурманом. Мы жили в 13 квартире, второй подъезд. В четвертом, в 27 квартире жил Олешка Малиновский (кроме, как Олешка, его никогда и не звали) – мой лучший друг в течение всей жизни на Хапсалас. Отец его работал вместе с папой, а мама – вместе с моей мамой. Дядя Боря умер уже в девяностых годах. Заснул, и не проснулся. Мама – тетя Аза (татарка, наверно, только я никогда не задумывался над этим до сего дня), ехала к Олешке в Коломну, где он теперь живет, я встречал ее на вокзале, привез домой, она отдохнула и поехала дальше. Плакала по мужу, а ко мне обращалась на «вы» пока я не взмолился: «Тетя Аза, а почему Вы ко мне так обращаетесь»...

Над ними жил дядя Янис – шофер Балтморпути. Осенью, часов в пять утра, в воскресенье, его грузовик начинал гудеть, собирая всех грибников. Машина заполнялась до отказа – я всегда ездил за грибами, - и мы долго тряслись в какие-то заповедные места, где не ступала нога человека. Возвращались часа в четыре – как правило с полными корзинками, хотя и не всегда.

***

Однажды, рыская по лесу, увидел прямо под ногами огромный мухомор – с красной шляпкой и белыми точечками. Кстати, очень красивый гриб. Меня всегда умиляло, что все детские «грибки» - то есть столбики на детских площадках, с круглой конусообразной крышей, для защиты от солнышка и дождя, были выкрашены под мухоморы – казалось, бы, никто эти грибы никогда не любил, а все площадки для игр только ими и заставлены были. Теперь уже, вроде бы, и нет таких грибков, а если есть, их так не красят.

Возвращаясь к мухомору. Вижу я его, встаю над ним и начинаю развлекаться – бросаю в него грибной ножичек. Стараюсь попасть в центр шляпки. Ножичек никак не попадает. Наклоняюсь, поднимаю и снова бросаю. И так – раз десять. Наконец, в очередной раз, нож падает вплотную к ноге. Подбираю его и вижу, что стою на минометной мине – бомбочка с крылышками.

Я подскочил на метра два вверх и рванул оттуда, что было сил. Отбежав метров на сто, остановился, понял, что взрыва не будет, медленно вернулся, но вплотную не подходил. Мина лежала в траве, а оболочка ее была расколота надвое. Не знаю, от удара ли раскололась или за долгие годы лопнула.

Всегда считал, что она осталась со времен войны, а в последние годы прочитал, что советская артиллерия расстреливала латышских партизан еще в пятидесятых годах. Может быть, с того времени лежала.

Как бы то ни было, с тех пор я почти никогда не совершал дурные поступки просто от нечего делать – мог сделать гадость нечаянно или с целью, но не хулиганить ради развлечения – всегда вспоминал несчастный мухомор, который, при всей своей ядовитости, мне ничего дурного не сделал, а я хотел его ножиком поразить. Предупреждение запомнил на всю жизнь.

***

Выезды за грибами были регулярны – раз пять за сезон все ездили. На одном грузовике, сидя в кузове на скамейках. По приезде на место сразу расходились в поисках грибов, а в назначенное время собирались и хвастались добычей. Вместе раскладывали скатерки, ели обычную еду, складываемую в общую кучу – бутерброды с сыром и колбасой, помидоры, вареные яйца, огурцы, нарезанный отдельно хлеб, вареная картошка. Запивали морсами, холодным чаем.

Сыр тогда был очень дешевый, пожалуй, дешевле колбасы. Но было его три-четыре сорта – «российский», «голландский», «латвийский», «ярославский»... В Москве встречался «костромской», но не было «латвийского». Наверно, вкус, по сравнению с настоящим сыром, был просто ужасен, но ели и радовались. Помню, появился чеддар одно время – потом исчез.

Одно время появились тюбики с вкуснейшим плавленным сыром – тюбик, как от зубной пасты. Отвинчиваешь колпачок и сосешь сыр. Вкуснятина! Но был он очень дорог – 60 копеек за тюбик. И варенье было в тюбиках – тоже дорогое, хотя очень вкусное. Очень редко покупали эти лакомства. Они быстро исчезли – видимо, из-за цены покупали плохо.

***

Если вспоминать зубную пасту, то ведь сначала ее вообще не было! Был зубной порошок. Картонная круглая коробочка вскрывалась – причем, мне страшно не нравился шелестящий звук при трении двух частей коробочки. Дальше надо было проткнуть или вскрыть пленку – как сейчас на растворимом кофе, только пленка была из папиросной бумаги – очень тонкой. А потом зубная щетка окуналась в порошок.

Зубная паста появилась в шестидесятых годах, сначала ее покупали очень мало. Как всегда. Были разговоры, что порошок полезнее и тому подобное. Постепенно, он исчез, вытесненный пастой.

***

Так же исчезли и перьевые ручки, которыми мы писали еще во втором классе. На каждой парте были специальные отверстия, в которые вставлялись чернильницы-невыливайки, которые так назывались потому, что при переворачивании чернила не выливались из-за конструкции отверстия. Естественно, проводились эксперименты – чернильницу резко трясли, тогда, конечно, чернила разлетались в разные стороны. Ходили заляпанные чернилами.

На уроках труда мы делали специальные салфеточки для чистки перьев: Берутся несколько кусочков материи, вырезаются кружком, кладутся друг друг на друга и в центре пришиваются две пуговички с обеих сторон. И получается такой разноцветный многослойный кружок, засовывая в который перышко, легко его чистить.

Потом появились ручки, которые заполнялись чернилами – скорее всего, просто они подешевели и стали доступны школьникам. И перьевые исчезли очень быстро. А вот чернильные с заполняемым пенальчиком долго продержались – только в классе 5-6 у меня впервые появилась красная шариковая ручка с кнопочкой на конце, при нажатии на которую шарик выходил из отверстия. Месяца через три она треснула, опять расстройство.

А первым в класс принес шариковую ручку Сережа Скачков – отец-моряк привез. Предмет зависти и восхищения всей школы! Потом, очень быстро, все обзавелись шариковыми ручками, так как всем притащили родители-моряки. Появились ручки с двумя десятками стержней разных цветов.

Учтителя стали запрещать писать шариковыми ручками – мол, от этого почерк портится... Но, тоже быстро, все перешли именно на шариковые. Появились советские – с колпачками, которые надевались, закрывая стержень. В принципе, такие до сих пор продаются. Вот только тогда они часто выливались прямо в кармане пиджака или рубашки, безнадежно порча одежду. Стержней не хватало, а сама ручка была дорогой, поэтому всюду появились «пункты заправки шариковых ручек», просуществовавшие лет пять, наверно. Надо было принести пустой стержень, а мастер, за одну секунду, заправлял его новой порцией пасты. Стоила заправка копейки 4, кажется. А новый стержень – копеек 15. Сама же ручка – 60 копеек. Дорого! (позже цена на нее резко снизилась – в два раза. И это было подано во всех газетах, как великая услуга партии народу!).

***

В 1968 году мне купили часы! На пятнадцатилетие! Родители подарили огромную коробку, которую я открыл и увидел кучу бумаги, стал ее разворачивать, откидывать... бумаги все меньше, а подарка не видно. Я понимал, конечно, что это шутка и что подарок должен быть, но лицо вытягивалось, хотя и пытался улыбаться. И вот остается совсем маленький комочек бумаги, я его вскрываю и вижу часы!! Обычные механические часы. Заводились раза два в сутки, иначе не хватало пружины. Отставали или спешили официально «не больше, чем на три минуты в день», на самом деле, на все десять минут. Но это был королевский подарок. Гости – ребята, человек 5-10, не помню, были покорены и попадали от зависти. Часы в 15 лет! Невероятный богач! Сломались они окончательно через год, не больше.

***

Дни рождения – отдельный разговор. Ожидание начиналось за недели, приглашались друзья, обсуждались кандидатуры – в рамках детских интриг. Утром праздника просыпался радостным и счастливым. Подарки вручались не сразу, а когда собирались гости. Как правило, приходили вовремя – ровно тогда, когда и было назначено. На стол ставились салаты, колбаса, сыр, горячие блюда, лимонады, а самое главное – торт!

Когда приглашали на день рождения, праздничное настроение тоже начиналось за несколько дней. И тоже охватывало ожидание чего-то необычного и торжественного.

Почему мы так любили дни рождения? Больше, чем любой другой праздник...

Трудно понять. Или чувствовали, что это день – наш, принадлежит нам, мы главные? Или ощущали себя взрослыми – сами приглашаем, кого хотим, сами решаем, где кто сядет?

В детстве не танцевали, не рассаживались чинно по углам, не обсуждали политику или соседей. О чем болтали? Почему были так веселы? Почему не хотелось расходиться? Что нас там объединяло и что мешало точно так же организовать встречу по любому иному поводу, а не ждать целый год?

***

Очень милое воспоминание, связанное с днем рождения: Был приглашен в гости к племяннице тети Вали Клюевой – полной, веселой женщины, маминой коллеги по работе (тогда мама уже работала техником конструкторского бюро крупного завода РЭЗ). Каким образом я был с племянницей знаком – не помню, но помню, что был в неё влюблён, а она была старше меня года на четыре, наверно. Помню, однажды мы с ней ходили в кино – кинотеатр «Пионерис», где детские билеты стоили 10 копеек (а во взрослых кинотеатрах – 25 копеек). По-моему, звали ее Ирина. Очаровательная девушка была (тетя Валя умерла в семидесятых годах, Ирина вышла замуж, развелась, дальше следы теряются).

Так вот, у нее на дне рождения я был самым маленьким – было мне лет двенадцать. Остальным приглашенным – по 15-16 лет. Как я там очутился – сказать уже невозможно, но очутился...

Помню, прошло все замечательно – играли в разные игры – с закрытыми глазами надо было отрезать нитку с подвешенной игрушкой и так далее. Выиграл несколько призов и придя домой долго восхищался – вот, мол, пошел на день рождения, а вернулся с подарками!

Но главное не в этом. В какой-то момент началась игра в «садовника». Правила точно не помню, но каждый выбирал себе «цветочное» имя. Ведущий скороговоркой произносил: «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме ....» (тут произнослось имя жертвы). Названный обязан был вскричать: «Ой!» «Садовник» вопрошал: «Что с тобой?», а человек объяснял ситуацию, называя другое имя, тот тоже кричал «Ой!» и подавал реплику. Уж не знаю, как и почему, но смех не прекращался.

И была там девочка – естественно, лет пятнадцати. Как звали – не помню, но имя выбрала она значимое – «Незабудка», как бы скромно показывая, что при ее красоте имя не имеет значение (а остальные были «Розой», «Астрой», «Орхидеей» и так далее).

Я же был Пионом (долго мучился, выбирая мужское имя – архиважно было для мальчика в 12 лет).

У Незабудки были темные или даже черные кудрявые волосы, огромные глаза, сверкающие зубки, несколько больше по размеру, чем необходимо, но это ерунда – красива была чертовски! И остра на язычкок! Пион бросил Ирину и влюбился по уши, естественно.

Заметно это было всем, кроме меня (я-то был уверен, что гордо, умело и независимо скрываю чувства и кажусь холодным, как лед). Незабудка меня постоянно подкалывает, но дает понять, что перед такими глазами, перед таким очарованием, как у меня, никто не устоит. Я и рад, и стесняюсь. Теряюсь, что-то мямлю, но напускаю неприступный вид.

И вот Садовник (в этот момент сама хозяйка торжества) называет Незабудку. Та в ответ: «Ой!» - «Что с тобой?». - «ВЛЮБЛЕНА!».

«В кого?» - невинно интересуется Садовник.

Незабудка (скромно потупив бархатные глазки): - «В Пиона»...

Я: - «Ой!»

«Что с тобой?»

«ПРЕЗИРАЮ» (сказано заносчиво, холодно и гордо!).

«Кого?»

«Незабудку!».

Видит Бог, как хотелось ответить взаимностью и сказать, что тоже влюблен!!! Но «ноблез оближ»...

По-моему, весь вечер над нами с Незабудкой подшучивали, но я был счастлив, что ТАКАЯ девушка, да еще совсем взрослая, в меня влюблена, да еще и призналась в этом.

Жаль, что больше ни разу не довелось встретиться – было бы интересно узнать, помнила ли Незабудка тот день...

***

Другое воспоминание – не очень приятное, но милое. Мы поссорились с Олешкой Малиновским, моим лучшим другом. Какие-то его крайне необходимые вещи хранились у меня – как всегда – гайки, сломанная отвертка, вырезанная из журнала картинка танка, пара оловянных солдатиков и тому подобное. И вот, раздается звонок в дверь. По-моему, я и открываю. На пороге – Олешка! Я удивленно смотрю – мы только полчаса как в ссоре, так что мириться я не созрел. Собираюсь выпалить нечто, вроде: «Ты чего приперся!», как он отталкивает меня, молнией проносится в комнату, распахивает ящик моего стола, где хранятся вещи, забирает все свое имущество и так же молнией вылетает из квартиры. Родители недоуменно смотрят: «Что случилось? Что за вихрь пронесся?» А я с презрением отвечаю, что на всю жизнь поссорился с этим нехорошим человеком.

Но дело в том, что буквально на следующий день у Олешки был день рождения. Естественно, приглашен я не был. И вот пошел гулять. На улице – никого! Все у Олешки в гостях веселятся! А я один-одинешенек брожу по пустынному двору. Скучно и печально. Из окна Олешки доносится музыка. Надоело ходить, присел на бордюр небольшой каменной лестницы в пять ступенек, ведущей от дома в котловину двора. Угораздило сесть прямо под окном Олешки. Естественно, был и другой бордюрчик – с другой стороны, но вот, случайно сел около его окон. Ну, совершенно случайно, как сам себе объяснял. Посидел, погрустил и пошел домой.

А через пару дней замирились с Олешкой. В процессе примерения обменялись колкостями, в ходе которых мне было доложено, что Миша из квартиры, что находилась напротив Олешкиной, подозвал его к окну и показал на несчастную фигурку, - вот, сидит, ждет, что пригласим, а мы и не пригласим! Я заявил, разумеется, что сидел там случайно, но после установления мира с Олешкой, Мишу, напрашивавшегося в друзья, гнали вместе.

***

Любопытно, было в нашем доме 30 квартир, и стоял он, как гордый корабль среди старых хибарок и лугов. И мы как-то с другими домами не общались.

В нашем доме жил Аркадий Гомберг (18 квартира) – будущая легенда Риги (сейчас живет в США), братья Козловы – Саша и Сережа – 4 квартира - они плавали после по морям, а отец у них скончался в Аргентине на пароходе. Мой отец его тело вез в Ригу. Вася Филиппов из 20 квартиры, Аленка Аникина из 16 квартиры, с которой до сих пор хорошие отношения – так и не вышла замуж, хотя очень симпатичная всегда была. Преподает музыку в музыкальной школе. Толстый Вова из 10 квартиры. Брат и сестра Сережа и Оксана – наши соседи по площадке из 12 квартиры. Надя – 6 или 8 квартира. Миша – 28 квартира. Все дружили друг с другом, компании собирались значительные и во дворе, где играли в классики, в отгадывание слов, в скакалочку (и мальчики, и девочки). А вот Юра из первой квартиры – очень симпатичный мальчишка, никогда с нами не играл. Впечатление такое, что мама его с «хулиганами» водиться не позволяла. Отец у него был щуплый, маленький, а она толстая и отвратительно-рожистая.

Несчастный был парень – все время смотрел в окно первого этажа, как мы в пяти метрах от него прыгаем, болтаем, играем, рисуем на асфальте. Никогда один не появлялся на улице – только в сопровождении мамаши, проходившей мимо нас с надменным видом. А нам смешно было.

***

Взрослые тогда были как-то проще. Или, может быть, все они приехали из деревень, поэтому вели себя раскованно?

Тетя Роза Козлова всегда сидела у окна второго этажа и смотрела в окно. Даже споры были, когда мы подходили к дому с другой стороны – вот сейчас, завернем за угол, сидит или нет? Сидит!! А была тетя Роза цыганкой. Дети Саша и Сережа черные были как смоль (Саша – кажется, стал капитаном).

Женщины не стеснялись бродить по улице с бигудями на голове, в ночных халатах. Мой отец в ночной пижаме спокойно ходил выносить мусор (метров сто от дома) или в магазин за хлебом.

***

Опять к дошкольным временам. Дача детского сада – в Вецаки, на море. Сколько там было радости. Соображаю, что там я провел не более трех летних сезонов, а скорее, и меньше, так как однажды летом ездили с мамой в Новосибирск, проезжая через Москву. Но воспоминаний очень много.

Лежу в изоляторе – приболел. Рядом лежит Катя Авакова – дочь начальника моего папы. Ей 7 лет, она очень большая. Она серьезно рассказывает, что ей скоро будет девять, а раньше тоже было 5, но после девяти лет она станет «расти назад» и ей снова станет 7, а потом 5. А потом, снова начнет расти... И это уже не в первый раз. И я ей верю! А Катя, в пижамке, прыгает на кровати и весело кричит, что ей будет 9, потом снова 7, снова 5 и снова 7....Всегда так будет!!!

Катю Авакову я встретил лет через тридцать – изможденная печальная женщина, брошенная мужем, сын – юный алкоголик... Ее отец – Абрам Григорьевич, уйдя на пенсию, стал работать вахтером в управлении, где мой папа был уже начальником, но которое создавал Аваков.

Новички с недоумением смотрели как вахтер кричал на босса компании с сотней кораблей в наличии: - Володя! Ты опять ноги не вытер! Я тебе что, нанялся за тобой пол вытирать!

А папа, начальник фирмы, виновато отвечал: - Извините, Абрам Григорьевич, забылся.

И не только он – все начальство боялось вахтера. До этого Аваков какое-то время был шкипером на брандвахте – плавучей гостинице, где был полным хозяином и, говорят, неплохо зарабатывал, сдавая номера без ведома начальства.

***

В том же изоляторе на детсадовской даче, во время тихого часа. Все спят, я тоже. Вдруг просыпаюсь от шебуршания и легкого топота за окном. Встаю на кровати, смотрю в окно и виду, что ежик, живующий в огромном аквариуме под окошком домика, бегает по сухим листьям, суетится, что-то жует, подбегает к блюдцу и пьет воду.

Дело в том, что все мы толпились перед аквариумом и пытались ежика разглядеть, но он боялся и всегда лежал, свернутый в клубочек. А тут, пока никого не было, расшевелился! Простоял я, заглядевшись на чудо, целый час, наверно. И удивлялся, что ежик так и не понял, что за ним наблюдают. А он был смешной, с острой мордочкой, все вынюхивал в листьях что-то.

***

Помню, в изоляторе прочитал сказку про зайца, который наперегонки бегал с другими зверями. Кто там победил, в чем было дело, не помню. Но как-то увидел мультфильм в кинотеатре по этой сказке и всем порывался рассказать, что я книжку читал! Знаю, в чем там дело было!

***

На даче же разучили очень понравившуюся песню – «Жили три друга-товарища в маленьком городе Н.». Тогда мы и не понимали, что Н. означает - «такой-то город», но песня нравилась невероятно. Разыгрывали ее в лицах. Три друга – Юра Ильин (долго дружили с ним, потом стал бандитом), я и парень, которого не помню, хотя уверен, что потом мы в школе тоже вместе учились, вставали в песочнице, перед шведской стенкой и под гармошку (детскую, конечно), начинали орать:

- Жили три друга-товарища в маленьком городе Н.

- Были три друга-товарища взяты фашистами в плен.

Каждый куплет повторялся два раза. После первого куплета, исполняемого хором, голоса начинали звучать хмуро и грозно:

- Стали допрашивать первого. Долго пытали его.

- Умер товарищ за родину, так не сказав ничего!

Один из нас падал на песок и замирал с искаженным от боли лицом.

- Стали второго допрашивать. Долго пытали его.

- Умер товарищ за родину, так не сказав ничего!

Не шучу. Песню эту я позже видел в сборниках «советских песен». Слова точно такие. Итак, падал и замирал на песке второй.

- Стали допрашивать третьего. Тот свой язык развязал!

- «Нечего нам разговаривать», - он перед смертью сказал!

Тут героически погибал и третий.

Был еще последний куплет:

- Так и погибли товарищи, в маленьком городе Н.

- Но мы разбили фашстов всех и их прогнали совсем!

Не уверен в точности последнего куплета. Но что-то в этом роде, обязательно.

Возраст можно определить тем, что никто не хотел становиться третьим товарищем, потому что тот «свой язык развязал» - что ж он, струсил, да? Наконец, папа Юры Ильина разъяснил смысл песни – мол, третий тоже герой!

Песня исполнялась по радио не реже «Матроса Железняка» и «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой»... Не знаю, то ли всеобщее отупение это было или все тихо хохотали, ее слушая...

***

Там же однажды пошли гулять не на море и не в прибрежный лесок, а куда-то далеко-далеко, за железную дорогу. И там играли в песке около подножья высочайшей песчаной горы. Почему-то воспитательница сказала, что это Кудыкина гора. И долгое время я был совершенно уверен, что выражение «пойти на Кудыкину гору» означает как раз сходить в это место. Не сомневался, что теперь знаю, где она находится.

А позже ее разыскивал, уже будучи в школе, но так и не нашел – там много небольших песчаных холмиков оказалось за железной дорогой.

***

На море загорали по часам. Столько-то минут на животе, затем переворачиваемся на спину. Все это делалось по песочным часам, которые воспитательница переворачивала. Кстати, тогда песчаные часы встречались всюду – в столовой, у каждого воспитателя, в медпункте, на столе у начальников и подчиненных. По крайней мере, все детишки знали, что это такое и играли с ними, приходя на работу к родителям. Видимо, опять же из-за нехватки и дороговизны механических часов.

А первые электронные появились только в середине семидесятых. Я купил как-то китайские у местного спекулянта, уже будучи студентом – гордился неимоверно. Но и фильме про Джеймса Бонда того же времени, Бонд тоже пользуется такими же – последнее слово техники!

***

На даче была баня – раз в неделю кочегар нагревал горячую воду, и мы мылись. А грязную одежду нам стирали. Одна воспитательница, имя ее забыл, но она работала только летом (остальные с нами и в городе работали), очень здорово перерисовыла на кальку картинки из книжки про Незнайку. Потом их раскрашивала и раздаривала детишкам. Драки случались за эти картинку. Никаких других картинок тогда и в помине не было (хотя еще использовались фантики от конфет).

Мне как-то она подарила подобный рисунок, а я его забыл в кармашке рубашки, сданной в стирку. Получил назад, а рисунок весь пропарен, краски сошли, ничего не видно. Чуть не плакал от огорчения. Пошел искать эту воспитательницу, чтобы попросить новый рисунок без очереди – на правах пострадавшего, но оказалось, что она уехала, так как ей пора в школу готовиться – занятия начинаются через пару дней – был уже конец лета. Так что было этой взрослой даме лет 15.

***

«Книжка про Незнайку» - на самом деле, три книги. Первая – огромная, с картинками на каждой странице, - про счастливую страну, где жили «малыши и малышки». Цветы для них были выше, чем для нас деревья, жили они все вместе в больших залах (малыши отдельно от малышек), был повар – Сладкоежкин, кажется. Два механика – Винтик и Шпунтик, художник – Тюбик, доктор Пилюлькин, Знайка – ученый очкарик, Цветик – кажется поэт... И другие.

(Малышки вообще жили в другом городке, кажется).

И в книжке описывались приключения этих малышей – полеты на воздушном шаре, небольшие проблемы, проказы и выдумки.

Книга стала очень популярной. Помню, у меня она была совсем потрепанной. И даже не уверен, что у меня она вообще была. Возможно, я читал ее в детском садике или на летней даче садика. Но помню, что перечитывал неоднократно.

Там автор и не обращал внимания на такие детали, как – кто выращивал хлеб, строил дома и шил одежду для малышей, откуда у них были книги и очки, где учился доктор Пилюлькин и где брал краски художник Тюбик... Жизнь, полная условностей, но крайне интересная и счастливая...

Помню, поэт Цветик писал замечательные стихи, которые стали крайне популярны у всего нашего поколения: «У Авоськи под подушкой лежит сладкая ватрушка!» Или: «Знайка шел гулять на речку, перепрыгнул через овечку».

***

Позже появилась вторая книга – «Незнайка в Солнечном городе».

Тут уже все описывалось по-серьезнее. Город был настоящим – промышленный центр. И комбайны, убирающие хлеб, и заводы, и научные институты, и школы... Автор (кстати, так и не назвал фамилию – Носов, великолепный детский писатель) показал «коммунистический город будущего».

Мне совсем недавно напомнили, что одна героиня – милая малышка, любила писать поучительные стихи: «Вместо того, чтобы громко кричать, лучше книжку почитать!».

А еще позже появилась и третья – «Незнайка на Луне». На Луну малыши запустили ракету, оказалось, что там царит капитализм, есть гангстеры, деньги, банки и даже деревья, фрукты и цветы маленькие, как у нас...

Написаны книги были под политический заказ, разумеется, так популярны, как первая, не стали, но герои первой и даже второй книги – Незнайка, Знайка, Пончик, Пестренький, Кнопочка и все остальные, остались в памяти как первые герои первой большой книги.

***

А вообще-то, много книжек привозил папа из командировок. Он часто в них ездил – иногда на пару дней, иногда на неделю. И всегда привозил что-то мне в подарок, как правило, книжки. Были они, как сейчас понимаю, очень дешевые, но мне нравились – большая часть про войну. Даже некоторые названия помню и темы: «На берегах Невы» - про битву за Ленинград, сборник корреспонденций с фронта. «Был у меня друг» - про моряка, который погиб, спасая товарищей. Не помню названия, но книжка про героических морских десантников, которые захватили порт и держались два дня до подхода главных силы.

***

На даче в Вецаки, на море, ближе к городу, в воде торчал остов затонувшего и переломившегося пополам судна. Судно и впрямь было огромным, так как видно его было издалека. Ни разу в жизни близко подойти не удалось – по пляжу туда дойти было невозможно, так как путь преграждала какая-то речка. Кто-то рассказывал, что борта были сплошь покрыты ракушками. Еще в семидесятых годах судно находилось на своем месте, но позже его убрали.

С морем связаны странные воспоминания. Летом все ездили на море – на все воскресенье. И всегда, когда мы в толпе шли от электрички к берегу, я внутренне боялся того момента, когда море вдруг откроется между дюн – подсознательно ожидал вида нависшей над головой воды, которая сейчас обрушится на тебя. С чем подобные страхи были связаны – не знаю. Вроде бы, никогда не тонул и всегда после первого момента морю радовался, любил строить замки из песка, копать колодцы, которые медленно заполнялись водой.

С собой всегда брали еду и питье – как и при поездках за грибами. Купить что-то на пляже было невозможно. Иногда, крайне редко, появлялся маленький лоток с горячим невкусным лимонадом, к которому немедленно выстраивалась жуткая очередь. Иногда продавали заплесневелые бутерброды с покоробившимся от старости сыром или почерневшей колбасой. До сих пор не пойму, что мешало местному начальству пополнять бюджет за счет продаж еды и питья на пляже. То ли не давали им достаточного количества товаров, то ли лень было.

Но, в принципе, такое было всюду. В Риге еще хоть кафе были, куда иногда можно было попасть (их было крайне мало, но в других местах вообще ничего не было).

***

Однажды произошел смешной случай. Я шел по городу, а было в кармане копеек десять. Проголодался и решил поесть в столовой – впервые в жизни сам! Вхожу, читаю вывешенный на стене прейскурант и вижу - «картофель отварной – 3 копейки». Замечательно! 3 копейки картошка, 1 копейка – хлеб, 6 копеек – компот! Подхожу к кассе и прошу мне все это подать.

А кассирша отвечает: «Картошка – это гарнир!». То есть, надо заказать котлету, рыбу или что-то в этом роде (опять – французское слово в русском языке). Но я никогда не слышал про гарниры, ничего не понимаю и снова прошу картошку, решив, что речь идет о сорте или способе варки – какая для меня разница? А продавщица снова повторяет, что картофель – гарнир! По-моему, она просто издевалась над десятилетним мальчишкой, видя, что он не понимает, почему не может заказать любимую картошку.

Так и ушел оттуда, несолоно хлебавши. А так как других столовых в городе не было (или почти не было), то, наверно, купил буханку хлеба в булочной, чтобы насытиться – так все делали: если хотелось есть, покупали хлеб и жевали на ходу. Хотя иногда можно было купить на улице булочки или пирожки «с мясом» - их еще называли «с котятами» из-за качества и количества «мяса».

Кстати, кроме ужасного качества, в столовых очень редко бывали свободные места, но зато почти всегда стояли колоссальные очереди! Иногда можно было видеть, как люди едят, сидя за столом, а рядом стоит человек с подносом и ждет, пока обедающие встанут и освободят место. О какой-то уборке стола и говорить не приходилось – груда грязной посуды оставалась в центра стола.

А хлеба было сортов 5. Это в Риге. В России – один-два (белый и черный). В Риге продавали пару видов белого, пару черного и даже «серый» - «караш» назывался.

***

Когда было мне 5 лет, поехали с мамой в Москву и в Новосибирск. Многое из этой поездки помню. В Москве вышли из метро на станции ВДНХ (название, вполне возможно, было другим – вроде бы, она называлась «проспект Мира», а нынешняя странция с таким названием или не существовала или называлась иначе).

Помню, вышли из круглого здания станции, а вокруг – вспаханная черная земля, – там только начинали сажать деревья, разбивать газоны и делать планировку. Пешком шли мимо ворот ВДНХ – все это прекрасно запомнил. И у маминой подруги, которая жила неподалеку, провели ночь или две, не знаю. Гуляли по ВДНХ – смутные воспоминания, ничего конкретного, но помню, что гуляли. Больше от Москвы ничего не осталось.

***

Дальше ехали на поезде в Новосибирск. Поезда тогда шли долго – по-моему, неделю. А до Владивостока – две недели.

В купе было три ряда полок в высоту, а не в два, как сейчас. Люди, ложившиеся на второй и третьей полках, привязывались, так как поезд дергался очень сильно, и можно было слететь запросто!

У меня такое впечатление, что до Москвы из Риги мы ехали в плацкартном вагоне – то есть, не в отдельном купе. Уже в семидесятых годах, да и позже, пару раз приходилось в плацкарте ездить – волосы дыбом вставали (билетов в купе не было). Народ вповалку, вонь, пьянство, ругань, крики, постоянные хождения, чавкание обедающих... И это уже не так давно, когда и люди почище стали одеваться (да и мыться многие стали не раз в неделю), и не в три полки спали в вагоне.

Как же в пятидесятых годах ездили? Но из Риги до Москвы и за ночь доезжали, так что, видимо, мама решила, что перебъемся. Смутно помню, что народу было битком набито, какая-то женщина рассказывала, как ее сын – очень умный человек, себя привязывает ремнем, чтобы не упасть во сне, а мама ей возражает: Так все же привязываются... Там, кажется, все дело было в том, что парень умудрялся привязываться так, что мог спокойно ворочаться во сне!

А в Новосибирск, куда ехали долго, взяли купейный вагон. Помню, ехал какой-то военный с нами, еще женщины, но у меня отдельного места не было и спал я там, где багаж держат – над коридором. Потолок был буквально над носом, но было очень интересно, а главное – места много для одного человека.

И вот как-то вышел я в коридор, погулял там, постоял, а затем хотел вернуться в купе, а двери оказались закрытыми. Дергаю, дергаю, а они не открываются. И никого в коридоре нет. Стал я стучаться, звать маму – был уверен, что она внутри, но долго никто не открывал.

Наконец-то дверь открылась – а за ней стоит мама. Как я рассердился и обиделся, что она долго не открывала. Заплакал и набросился на нее с кулаками. В это время в купе вошел сосед-военный, обхватил меня и сурово оттчитал: я понял, что мама переодевалась, все вышли, но ушли куда-то, а мальчик не должен, во-первых, паниковать в таких ситуациях – в конце концов, можно было проводника попросить открыть дверь, а, во-вторых, набрасываться на маму, плакать и устраивать скандалы – стало очень стыдно.

***

В Новосибирске помню, как ездили смотреть какую-то квартиру – мама всерьез думала туда переезжать, вроде бы. Долго ехали на трамвае мимо длинного дощатого забора с одной стороны и березовой рощи с другой. Запомнилось потому, что уж очень долго забор и роща не кончались. Квартира мне не понравилась, помню, но мама долго о чем-то договаривалась с хозяйкой.

Жили мы у родственников – деревянный дом, скорее, барак, где было много семей. Быстро познакомился с детьми, вместе играли в огромном дворе, где всегда, как только дул ветерок, поднималась туча пыли.

Помню, как залезали на крышу сарая и трогали протянутые провода. Я боялся, а мне объясняли, что это провода не электрические, а телефонные, так что не опасны.

Там же катался на трехколесном велосипеде по двору. Даже была фотография – я на велосипеде.

***

Фотографии, кстати, делали сами. У многих (у кого был фотоаппарат), были и приспособления для изготовления фотографий. От большого «увеличителя» (так назывался прибор с лампой в круглом корпусе и подставкой внизу) до растворов, специальных формочек и маленьких гильотин, которые аккуратно отрезали край бумаги, делая красивые зубчики.

На подставку клали кусок фотобумаги, в специальное устройство под лампой протягивали пленку и разглядывали увеличенный кадр, спроецированный на белую бумагу. Если хотели сделать фотографию, то сдвигали на несколько секунд красную пластинку, тогда кадр отпечатывался на фотобумаге.

Надо было вовремя задвинуть красную пластинку, затем, остроожно взяв фотобумагу за краешек щипчиками, опустить ее сначала в раствор «проявителя», затем в «закрепитель», а затем в чистую воду. После этого фотография подвешивалась за прищепку на веревке сушиться.

Все происходило в темной комнате (папа обычно в ванной устраивался). Горел только специальный красный фонарь – красный цвет не мешал. Все растворы надо было готовить самому. Еще и купить их было нелегко.

Если бумагу передержать или недодержать под светом, то фотография не получится. Не получится она и если ее слишком долго или слишком мало держать в одном из растворов.

Так что всегда после проявления фотографий оставалось очень много использованной и испорченной бумаги.

Кстати, фотопленку после фотографирования надо было тоже проявлять самому, готовя специальные растворы. А фотоаппараты были очень сложными. Надо было при фотографировании установить диафрагму, выдержку, яркость, дистанцию и много чего еще. Все это надо было знать, не ошибиться. Умели фотографировать далеко не все. Это умение являлось предметом городости детишек: Я уже умею фотографировать!

Как-то, еще маленьким, я похвастался, что умею, но на самом деле еще не умел совершенно. Какой-то парень меня высмеял – мол, ему папа, наверно, все делает, выставляет необходимые цифры, а он только целится и щелкает. Так и было! Но я стал доказывать, что умею... Слава богу, ни у кого фотоаппарата с собой не было – вещь эта была дорогой и детям не полагалась.

Были известны фотоаппараты ФЭД (Феликс Эдмундович Дзержинский), Зоркий, Зенит. Слышали, что на Западе бывают тоже фотоаппараты, но советские – самые лучшие!

***

Возвращаясь к Новосибирску, помню, как ездили на автобусе куда-то в деревню, где провели ночь или несколько ночей. Помню, по пути видели работающих в поле женщин – до этого я не раньше не видел крестьянский труд, и было очень интересно: Женщины, согнувшись и не разгибаясь, медленно шли цепью по полю, то ли что-то собирая, то ли выпалывая сорняки. Цепь была неровная, и я понял, что кто-то работает быстрее, кто-то медленней, но никто не отстает слишком далеко и не вырывается вперед.

***

А в деревне мы жили в доме у дальних родственников. Кто они нам были, не знаю. Никогда больше, кажется, их не видел (хотя как-то, гораздо позже, кто-то приезжал оттуда, вроде бы, но это не точно). У этих родственников был несчастный сын лет 10-12 – сумасшедший.

Парень был совершенно нормальным, но как-то заболел, когда был еще маленьким – то ли пять лет, то ли меньше. Пришла женщина-врач (вот запомнилось, что женщина!) и сказала, что надо сделать укол. Но так как дети уколов боятся, она предложила вколоть лекарство, пока парень спит. Так и сделали, но в этот момент мальчишка проснулся, невероятно испугался – видимо, что-то приснилось одновременно, и сошел от ужаса с ума.

Не знаю, лечили ли его или нет – наверно, лечили. Но тогда вообще медицина была слабенькой по сравнению с сегодняшним днем, а к тому же, дело происходило в сибирской деревне – хотя и недалеко от Новосибирска – крупнейшего города. В Москву, где сосредотачивались все достижения науки, в том числе медицинской, везти мальчугана никто и не думал, так как у родителей денег не было, а государство, по вине которого мальчик сошел с ума (доктор – работник государственный!), разумеется и не подумало о помощи.

Если бы кто-то попытался обвинить по суду власти или хотя бы докторшу – его бы самого просто сочли безумцем. Такого в стране не бывало, чтобы в суд подавать на неправильные действия власти. Может быть, какую-то компенсацию платили. Не знаю.

***

Поразило, что мама мальчика относилась к идиоту совершенно нормально – ни плакала, ни пыталась что-то делать. Шутила с нами, готовила еду, кормила всех. Потом только я сообразил, что она просто привыкла уже. А мы – девочка, с которой я сдружился, и я, очень его боялись.

Однажды, помню, должны были пройти мимо него, выходя из дома через сени, а он лежит, совершенно голый на каких-то тряпках, смотрит на нас и смеется: Гы-гы-гы... Запомнились белые зубы. А мама его всегда нас успокаивала: - Не бойтесь, он не злой... Но мы очень боялись, конечно. Взявшись за руки, дрожа, прижимаясь к стенке, осторожно прошли мимо парня и, выскочив на улицу, рванулись бежать подальше.

***

И помню, как бегали с этой же девочкой гулять куда-то в поле (кажется, еду носили работающей маме). И опять была цепь женщин – на сей раз под горой, а сверху, по гребню горы, ехал трактор, за рулем сидел мужчина, а мне было удивительно – почему женщины, закутанные в платки и лохмотья, копаются в земле, а парень в рубашке и кепке, весело сидит на тракторе и совершенно не устает!

***

Как возвращались из Новосибирска в Ригу, совершенно не помню. Но помню, что мама получила письмо от папы, которого я в то время звал «дядя Володя». Что в том письме было, не знаю, но думаю, предложение руки и сердца. Но мама сказала, что дядя Володя просит, чтобы я его называл «папой», что я с удовольствием и сделал сразу же после позвращения в Ригу.

Мне помнится, он нас встречал на перроне в своей морской форме – темный костюм с полосками на рукавах – показывающими его должность, - и фуражке. Тогда даже гражданские моряки ходили в некоем подобии военно-морской формы. А я очень гордился, что у меня папа – моряк.

Но, честно говоря, не уверен, вполне возможно, встреча на перроне – ложная память.

Но форму, похожую на военную, носили и железнодорожники, у которых даже звания военные были до конца пятидесятых годов. Даже детская книжка «Приключения Травки» - про мальчика, который потерялся в городе и целый день не мог найти родителей, а ему все помогали, упоминала, как хорошие железнорожники – лейтенант и сержант, - везут мальчика куда-то... Эту книжку, кстати, я очень любил и зачитывал до дыр.

***

Ну, а как я уже говорил, в 1959 году, сразу же после женитьбы, мы переехали в дом на Хапсалас, где сначала поселились в квартире, в которой было три комнаты, а наша семья из трех человек занимала одну из них. Потом, летом 61 года, мама родила двойню, после чего нам сразу же прдеоставили трехкомнатную квартиру в соседнем подъезде – номер 13! В ней мы и прожили много лет, а отец и сестра до сих пор живут.

Сначала мы заняли там одну комнату, но уже знали, что соседи скоро должны переехать, и вся квартира будет нашей.

Причем, насколько я помню, одна женщина – мамина коллега по работе, латышка, отдала нам свою очередь на квартиру, чтобы нам досталась трехкомнатная – правила получения квартир были сложными, и если семья из четырех человек жила в общей – коммунальной квартире, а комнаты освобождались, то семья могла претендовать на расширение. Из Украины пригласили бабушку – папину маму, которую прописали у нас же, после чего в семье стало пять человек и трехкомнатная квартира была обеспечена – при условии, что мы в ней уже занимали комнату. А как я сказал, мамина коллега нам свою очередь уступила, чтобы все получилось, как надо.

***

Но сначала мы жили впятером в одной маленькой комнате (самой маленькой из трех комнат). Двое малышей по ночам, естественно, плакали, поэтому ночевать я ходил к Олешке Малиновскому, а бабушка к кому-то еще (кажется, к Аникиным, но точно не помню). Сколько продолжалась такая жизнь, тоже не помню, думаю, не очень долго. Нам с Олешкой очень нравилось ночевать вместе, хотя, думаю, родители его, да и мои, не очень-то счастливы были.

Как-то ночевал я и в нашей комнате – отец укачивал одного ребенка, мама другого, шум, гам, спать не удалось. Скорее всего, было это до того, как решили меня определить к Олешке.

***

О дружбе и прекрасной жизни детей нашего тридцатиквартирного дома я уже упомянул.

В 1960 году я пошел в школу – номер 28, прямо напротив дома, метрах в 300, но тогда казалось, что школа далеко. В ней проучился четыре года. Летом ездил, как правило, в пионерский лагерь, а зимой, во время каникул, играли во дворе или в гостях у кого-либо из друзей. Но хорошо помню лето, осенние и весенние игры во дворе, а вот зимние – не помню. Пара лыжных походов в школе, Новый год, все...

***

Пионерский лагерь – незабываемые впечатления.

Знаю, что многим пионерские лагеря не нравились, и воспоминания о них остались не лучшие... Идиотская дисциплина, странные запреты, плохая еда, маршировки, песни хором, нудные собрания, купание по часам, политмероприятия и так далее...

А нас было не так! Хотя, насколько понимаю, наш лагерь не был исключением для Латвии, хотя и был одним из лучших лагерей, но для Союзе мы были и впрямь необычны.

У нас были обычные торжественные линейки, поднятие флага по утрам и спуск по вечерам, собрания и торжественные мероприятия, но, все же, жизнь у нас была невероятно интересна.

***

Каждое утро начиналось с физзарядки, на которую выбегали в трусах, даже без маек. Ежились от холода и очень хотели спать, но приходилось строиться. Даже боялись опоздать, помнится, а поэтому иногда в туалет не бегали до зарядки. Ну, руки и ноги поднимали как-то не очень весело и мечтали, чтобы зарядка быстрее закончилась.

Затем заправляли кровати – по-военному, одинаково выкладывали одеяла, подушки, простыни. Иногда даже кого-то из нас заставляли переделывать уже застланную постель.

(Вообще-то, в Советском Союзе жизнь была крайне милитаризирована. И в школе надо было строиться по военному, вставать по стойке «смирно» при входе учителя и отвечать «я!», когда называли твою фамилию, а уж в летнем пионерском лагере подобные военные правила применялись сплошь и рядом).

После уборки кровати и ее приемки воспитателем или пионервожатым, умывались и чистили зубы (воспитатель и пионревожатый были в каждом отряде, а было отрядов в лагере всего шесть - человек по 30 в отряде, и каждый отряд состоял из детей одного возраста – от младших – шестой отряд, после первого класса школы – 8 лет, до старших – 14 летние ребята. Я, кстати, ни разу ни от кого не слышал о таком же маленьком лагере, как наш «Буревестник»!).

Затем строились на отрядную линейку. В первые дни лагерной смены, до официального открытия лагеря, кроме всего прочего (уборка территории, покраска, выборы начальства на уровне детей и т.д.) мы готовили линейку. Красили кирпичи, делали красивую клумбу, выкладывали узоры из шишек, палочек, листьев и разноцветной порошковой краски.

На утренней отрядной линейке пионервожатый или воспитатель рассказывал о плане на день, ругал или хвалил кого-то за прошлый день, проверялась форма – белая рубашка и пионерский галстук.

После этого отряд маршировал к месту общей линейки! Под барабанный бой и музыку горна (тогда я не знал, что это атрибутика еще кавалерийских отрядов древних армий и общепринятый порядок в советской армии)! На лагерной линейке каждый председатель совета отряда (выбранный нами из нас же), подбегал к председателю совета дружины и отдавал ему рапорт о количестве человек в отряде, о больных, о происшествиях (до этого, на отрядной линейке нашему председателю докладывали «звеньевые» - выбранные командиры «звеньев» в шесть или восемь человек).

После всех докладов и распоряжений, торжественно поднимался флаг лагеря. Под музыку (барабан и горн) и при стойке «смирно» всех присутствующих.

Флаг поднимал самый лучший пионер предыдущего дня. И поднять флаг считалось очень почетным. Тем, кто его поднимал (обычно, двое поднимали), завидовали! Самому доводилось поднимать флаг и помню, гордился этим чрезвычайно.

В родительские дни флаг поднимали, открывая официально «родительский день» - то есть, день приезда родителей. Помню, ко мне приехали родители вместе с каким-то дальним родственником из Сибири, который был в военной форме (кажется, летчик). Так он по команде «на подъем флага – смирно!» встал и приложил руку к козырьку фуражки – так положено по закону! Как на него все смотрели! И как мне завидовали, видя, что военный приехал именно ко мне. А как я гордился!

***

После линейки шли на завтрак. По правилам, надо было идти строем, с песней! Но! После линейки первым делом мы бежали в свои палаты и переодевались – снимали светлые рубашки и красные пионерские галстуки, надевая обычные рубашечки (маек с рисунками и надписями тогда и в помине не было, не говоря уже о футболках или безрукавках. Все носили рубашки – шерстяные, фланелевые, хлопчатобумажные, с коротким или длинным рукавом, полосатые или одноцветные, но только рубашки).

Как я узнал уже гораздо позже, в большинстве пионерских лагерей дети были обязаны носить пионерские галстуки весь день. А иногда даже в белых рубашках бегать (бред!). У нас же парадная одежда снималась после линейки, да еще по праздникам и в родительские дни носилась.

После завтрака начинались развлечения. Нас никто не заставлял разучивать политические песни. Нас не мучали собраниями. Нам не проводили лекций на политические темы. Нам не указывали, в какие игры играть и с кем. Мы просто играли.

Если шли на море, то играли там. Купались, загорали, бегали, воевали... Если оставались в лагере, то куролесили тут. Никто за нами не следил и ни в чем нас не ограничивал (или мы этого не замечали).

***

Днем полагался тихий час (после обеда). Ложиться мы не любили. Когда отряд был дежурным (раз в неделю, разумеется, раз их было шесть всего), то дежурные днем не спали - охраняли лагерь, сидя по углам под специальными грибками (тоже взято из армии – там часовые под такими грибами стоят), помогали на кухне, дежурили около двух или трех лагерных телефонов – телефоны были только в кабинете у директора и где-то еще). Но, как ни странно, когда отряд не дежурил, а нас заставляли ложиться спать на час или полтора, то почти всегда почти все быстро засыпали, настолько мы уставали за первую половину дня.

***

После подъема (по горну одного из дежурных), шли на полдник, затем снова играли до упаду, затем ужин, а после ужина – танцы, кино, концерт, а то и просто ничегонеделание.

А весь хлеб, который за ужином не доели, выкладывался в тазы, рядом ставилась соль, и можно было хватить хлебушек, посыпать солью и поедать. Опять же, гораздо позже я узнал, что в других лагерях СССР дети буквально голодали иногда!

***

В старых корпусах (зданиях), сделанных из дерева, в немецком стиле, комнаты были маленькие – на 5-6 кроватей. Коридоры были с поворотами, лестницы с деревянными скрипучими ступеньками, крутые и узкие. Сами комнаты тоже не были квадратными – выступы, выдующиеся углы, печки... Дома были тоже с выступами, вернадами, остроконечными шпилями.

То есть, обстановка располагала к рассказыванию страшных историй на ночь, к поиску приведений и к ночным атакам на палаты девочек.

Когда звучал сигнал горна – «отбой», пора ко сну, мы быстренько собирались на отрядную линейку (переодеваться и надевать пионерские галстуки никто не заставлял), умывались и бежали в палаты.

А там начиналось! Страшные истории про «гроб на колесиках», «черные перчатки», «всадника без головы», «страшного карлика» и масса других очаровательных страшилок рассказывались всеми подряд. От страха народ забивался под простыню и дрожал. А если кто-то умудрялся заснуть, то могли и припугнуть, завыв над ухом.

Иногда выбирались и пугали девочек, завывая у них под окнами. Иногда выбирались за пределы лагеря и бегали на море. Ночью, через лес! (до моря было недалеко, но можно себе представить, как страшно было ночью до него бежать!). Иногда даже купались в темном, пустынном море – это считалось верхом отваги. Всем было страшно, но если тебе предлагали удрать на ночную прогулку, то отказаться можно было только, если ты уже зарекомендовал себя героем ночных походов – мол, «что-то сегодня не очень хочется».

Не знаю, как другие, а я со страхом бегал на море, со страхом (вдруг заметят!) возвращался и никакого удовольствия от ночных прогулок не получал, но приходилось бегать, чтобы не сочли трусом. Думаю, и другие чувствовали то же самое.

***

Однажды, помню, в нашей маленькой палате вели разговор о пиве. Каждый хвастался, что пиво любит и пьет много. И я тоже не отставал. Вдруг, один мальчуган – звали его, кажется, Вовой и он не был в числе «уважаемых ребят», вдруг заявляет: «Ребята, а мне больше всего нравится все-таки лимонад, а не пиво! А кому еще?» Наступило всеобщее молчание. Мне очень хотелось сказать, что мне тоже больше всего нравится лимонад. Более того, я чувствовал, я знал, я понимал, что всем вокруг тоже нравится лимонад. И я знал, что никто в этом не признается. И знал, что все вокруг думают точно так же! Кто-то в конце концов заявил, что лимонад, это для детей, что он пьет только пиво. Остальные его поддержали и все мы загалдели, что, конечно, пьем только пиво!

А бедный Вова, осмеянный и пристыженный, грустно замолчал. Самый храбрый, единственный храбрый среди нас – трусов и лжецов.

***

В 1961 году я побывал в пионерском лагере впервые. Это был год Кубы. Отрядная линейка была выложена осколками стекла в виде кубинского флага и кубинского партизана с автоматом. Все пели гимн «26 июля» и песни о Кубе. Отряды носили имена Фиделя Кастро и других революционеров. Помню, в августе в космос полетел Герман Титов – второй космонавт после Гагарина (про американцев мы не знали), и мы очень радовались, бегали по лагерю и вопили от счастья. Ведь про полет космонавта становилось известно только после успешного запуска. Никто в стране не знал, когда будет запущен первый космонавт, когда второй, сколько вообще готовится человек и какие цели ставит программа. Все это было страшной государственной тайной.

***

А в следующем году были полеты Николаева, Терешковой, Поповича и других. Мы собирались в Ригу, в театр (на какой-то спектакль в оперном театре, но не помню, какой). Уже сидели в грузовике, ожидая отъезда, как вдруг кто-то объявил о полете очередного космонавта. В кузове грянуло всеообщее «ура!». С каким волнением воспринимали все каждый полет! Знали имена, фамилии, названия кораблей всех первых космонавтов).

***

Кстати, уже позже, в 1967 году, в апреле, вроде бы, в космос полетел Владимир Комаров – первый человек, летевший во второй раз (по меньшей мере, в СССР). Уже по одному этому можно было понять, насколько он был умен. На всех фотографиях 3 него были очень мудрые, темные, глубокие глаза. Мне еще после первого полета Комаров показался самым мужественным, красивым и умным из всех (в первый раз полетел он году в 63, кажется).

И вот, сообщили, что Комаров в космосе, один в корабле под названием «Союз» (до этого летали «Востоки» и «Восходы»). Так как уже до этого были двухместные и трехместные корабли (Комаров был командиром первого трехместного), то как-то удивились, что снова одноместный корабль, но все ждали чего-то необычного (напомню, что в СССР никто и никогда не объявлял о полете заранее – только после запуска. И никакая программа полетов никогда не объявлялась, в отличие от США).

Через пару дней (или на следующий), я сижу дома, готовлю уроки в большой комнате, в квартире тихо – телевизоры уже были, но включались не так уж часто, радио у нас вообще почти не слушали.

И тут раздается звонок в дверь. Мама или папа открывают, и я из своей комнаты слышу, что это Олешка Малиновский что-то говорит про космонавтов. Так как все ждали больших новостей, то я решил, что наконец-то случилось то, чего все так долго ждали: запущен космический корабль с целыми двумя десятками человек на борту! Я был уверен в этом, я почему-то был уверен, что в корабле будет 16 человек!, не 15, не 20, а именно 16!

А Олешка часто забегал к нам с важными новостями. Нравилось ему у нас бывать (а мне у него).

И вот я, радостный, бросаю на стол ручку, вскакиваю со стула и бегу в прихожую, улыбаясь и предвкушая рассказ Олешки о новом успехе космонавтики. И вижу, как мама и папа стоят с выражением ужаса на лице, а Олешка и страшно расстроен, и доволен тем, что именно он принес эту новость. Оба чувства у него на лице написаны.

Комаров погиб. Разбился при посадке. И помню свое горе и опустошенность. Комаров был первым погибшим в полете космонавтом Земли. До этого никто не представлял себе, что такое возможно. И гибель этого человека с печальными темными глазами потрясла нас невероятно.

***

После Комарова, через несколько лет погибли еще три космонавта – Добровольский, Волков и Пацаев, но это было уже гораздо позже, а я уже был почти взрослым – лет девятнадцать мне был. Я был в Москве тогда и даже пришел на Красную площадь, когда их там хоронили (или то, что от них осталось, если осталось), но впечтление на меня вся церемония произвела мерзкое – официальные речи, идиотские и бесцветные, здравницы в честь КПСС, ряды солдат, разделяющих на квадраты пришедших на похороны и не дающих перейти из одного квадрата в другой, никакой человечности. Я в «знак протеста» встал спиной к Мавзолею Ленина, на котором стопились руководители партии и правительства – кучка маразматиков и сволочей. Удивительно, как меня не задержали за подобное поведение. Впрочем, все это было гораздо позже, а я пишу только о детстве и больше отвлекаться не собираюсь.

***

Упомянул я, что в театр из пионерского лагеря ехали на грузовике. Тогда и в лагерь ездили на грузовике – огромная машина. В кузов ставились доски, детей на них сажали и машина отправлялась из города, от клуба моряков, куда все собирались, в пионерский лагерь. Ехали с песнями, хохотом. Многие же друг друга не видели давным давно – с прошлого лета. Кто не знал друг друга – быстро знакомились.

В первый раз я никого почти не знал (кроме своего друга Геры Воронецкого, который жил в нашем доме сначала, а потом переехал далеко, мы с ним не встречались долго, а вот вдруг едем в лагерь вместе!). И песни не знал. Когда в грузовике затянули песни про «Мы шли под грохот канонады» и про любовь, мне так эти песни понравились, пытался запомнить. Через пару дней все уже знал наизусть, разумеется.

***

К пионерскому лагерю вернусь позже, а сейчас захотелось рассказать про технику.

Что у нас было.

Во-первых, как мы готовили еду. Про общежитие не очень помню, но мне кажется, была у нас электрическая плитка – небольшая круглая пластина из чугуна, с чугунными же ножками, на которой сверху была уложена металлическая спираль – в неглубокой канавке, которая изгибалась и проходила по всей поверхности. Сверху ставилась кастрюля или чайник, шнур включался в розетку.

По идее, такое устройство должно было пожирать очень много электроэнергии. Позже такую же плитку мы использовали и в квартире (а может быть, ту же самую). И пожаров от таких плиток должно было быть немало, так как дома были деревянные, воздух такие плитки быстро высушивали и малейшая искра вызывала пожар. К тому же, их использовали и для обогрева зимой.

Но, в основном, пользовались «керосинкой» или «керогазом». Керосинка представляла собой баллон, на котором закреплялась рамка, на которую ставили посуду для приготовления пищи. Керосин заливали в отверстие, а затем зажигали то ли фитиль, то ли что-то еще, не помню.

На этом огне пищу и готовили. Разумеется, пожаров было еще больше. Детям вообще не разрешали керосинку зажигать. При заливе керосина можно было его разлить. Само наличие большого количества керосина в баллоне могло вызвать взрыв, если где-то он просачивался, а его пары очень огнеопасны. Ужас.

Керогаз был той же керосинкой, только усовершенствованной – горели пары керосина, который находился внутри под давлением. Но тут я уже не уверен. В любом случае, керогаз стоил дороже и не каждая семья его могла себе позволить.

***

Керосин продавали в магазинах и на рынке (но продавало, вроде бы, государство). Продавец разливал его в принесенные покупателем бутыли. Так как он быстро испарялся, то бутыли надо было держать закрытыми. Завинчивающихся пробок не было, бутыли закрывали бумажным жгутом. После того, как из бутыли наливали керосин, запах на кухне стоял ужасающий.

***

Вообще-то, существовали и обычные печки. Когда мы переехали на квартиру, половину кухни занимала печь, которую надо было топить дровами. Где покупали дрова, не помню, но хранили их в подвале, где каждой квартире полагался небольшой чуланчик. Когда дрова заканчивались, кто-нибудь (часто я) спускался в подвал, набирал поленья и нес домой. Когда я был маленький, мне было очень страшно ходить в подвал – он был большой, с несколькими коридорами, с проходами, их соединяющими. Пока я открывал ключом подвал, набирал очередную порцию дров, выкладывал их в коридор, а потом запирал дверь, чуть ли не дрожал от страха.

Затем хватал дрова и бегом мчался наверх, к выходу из подвала.

Иногда делал несколько рейсов, а иногда, помню, папа накладывал дрова, а я бегал наверх, тогда не было страшно.

***

Затем поставили газ! Это было событием. Помню, когда принесли газовую плиту – очень маленькую, на две конфорки – все очень радовались. (но керсинку долго еще не выбрасывали, на всякий случай).

Газ не подавался по трубам, а привозился в огромных баллонах. Надо было вызывать машину – специальный автомобиль с кузовом из металла, где были сделаны гнезда для баллонов. Машина приходила в заказанный день. Надо было сидеть дома и ее ждать. Меня предупреждали, чтобы я после уроков не шел гулять.

Раздавался звонок, входили два огромных мужика и вносили баллоны высотой выше меня, кажется.

Никто не боялся оставлять мальчика одного, открывать дверь незнакомым людям, показывать им кухню... Мужики вносили свои баллоны, отсоединяли старые, из которых в это время с шипением выходил газ – разумеется, весь его не успевали потратить, - подсоединяли новый. Второй баллон был запасным и подсоединялся, когда заканчивался первый.

А потом неподалеку от двора построили газовую станцию – две цистерны, от которых были протянуты трубы в близлежащие дома. С тех пор газ стал приходить в дом сам. Еще позже эти цистерны тоже убрали, а газ распределялся уже по всему городу.

***

Продукты в магазин, который располагался в нашем доме, развозили на лошади. Лошадь была впряжена в большую телегу, на которой стояли ящики, бидоны молока и мешки хлеба. Пока еду разгружали, лошади стояли смирно, а дети их внимательно разглядывали и даже осмеливались гладить иногда.

Ближе к реке находилась конюшня этих лошадей, из которой они и выезжали по утрам на работу. Но как-то быстро лошадей сменили машины. Помню, взрослые обсуждали, куда же дели такое количество лошадей, а мне было жалко – а вдруг их на живодерню отправили. Вряд ли, конечно, лошади в хозяйстве тогда очень могли пригодиться и в деревне (да и сейчас тоже).

***

В 1963 году, при Хрущеве, исчез хлеб, исчезло молоко, масло. Чтобы купить еду, надо было вставать очень рано (в пять утра) и занимать очередь. Магазин в нашем доме был молочным. В восемь утра он открывался, и очередь начинала продавливаться внутрь. На одного человека давали то ли одну, то ли две бутылки по поллитра молока. Бабушка занимала очередь в пять, а часов в шесть подтягивался я – иначе не пустили бы позже. Часов в семь подходила мама с двумя грудными малышами. Очередь начинала шуметь и протестовать при виде того, как вместо одной старушки впереди оказывалось уже пять человек! Но как-то все улаживалось и мы пробивались внутрь, где все и получали по положенной бутылке молока или кефира (ни о каких сортах или разнообразии и речи не было, естественно). Не помню, может быть, выдавали даже по талонам.

***

Хлеб продавался в другом магазине на соседней улочке – там происходило то же самое. За молоком и хлебом ходили через день. Но каждый раз надо было вставать в очередь рано утром, иначе к открытию уже ничего бы не досталось. Белого хлеба исчез из продажи, остался ржаной черный.

А белый хлеб выдавался в школе. Каждый ученик получал по «сайке» - небольшой белой булочке, которую обязан был съесть в школе – за этим следили, чтобы дети ели белый хлеб сами, а не уносили родителям. Но я героически прятал сайку в портфель и приносил ее домой, где торжественно выкладывал на стол, а родители меня хвалили. Когда приходили гости, о моих подвигах – о том, как я с риском для жизни под огнем противника доставлял домой кусок белого хлеба, рассказывали с гордостью. Гости восхищались! Голова кружилась от счастья!

***

С хлебом и молоком позже наладилось – если можно так сказать о стране, где продукты никогда нельзя было достать без боя. Но исчезла печенка, которую я очень любил, и исчезла навсегда – до исчезновения СССР (в Вильнюсе печенка не пропадала, и оттуда ее привозили, когда кто-то ездил в гости к нашим родственникам. Там у бабы Эммы и дяди Эрика – двоюродного брата мамы, жила кошка Клякса, которая ела только печенку). Исчезло мясо и тоже навсегда (на рынке оно осталось, но цены были ужасные), исчезли и другие продукты.

***

Я очень любил копченых угрей. Не знаю, сколько они стоили, но, видимо, не очень дорого, так как всегда подавались на праздничный стол для всех гостей, да и просто за ужином. Помнится, были они очень жирными, таяли во рту. Очень нравилось обсасывать шкурку.

И вот прихожу из школы домой, вижу – папа приехал из командировки (он часто уезжал на сутки-двое, разъезжая по местам работы своих судов). Я обрадовался – папа всегда привозил маленький подарок – книжку, карандаш, огромную гайку и так далее. А мама говорит: -«Осторожно в ванной комнате...». Я не понял, почему надо было быть осторожным, открыл двери и отшатнулся – вся ванна набита до краев огромными угрями! И они живые! Плавают, ворочаются, некоторые вылезли из ванной, упали на пол и там ползают! Как змеи!

Оказывается, землечерпалка, на которой папа побывал в этот раз, наткнулась на зимнее лежбище угрей, которые спали, ожидая прихода весны. Весной угри отправлялись в Саргассово море, где нерестились. Ковши землечерпалки зачерпнули сотни и тысячи рыб, а моряки их привезли домой. Тогда никто и не думал об экологии, о сохранении угря и животного мира вообще.

Помнится, было очень жалко, что копченого угря поесть не удалось – коптить мама и не умела, и негде было. Ели суп из угрей, жаркое, рыбные салаты и тому подобное. Раздарили всем соседям и друзьям.

И папа еще раз так же привез угрей – на сей раз я был дома и видел, как он принес два огромных тюка из бумаги, в которых угри и лежали кучей. Были они еще живые и стали ползать по полу, опять же, как змеи. Может быть, конечно, что это был тот же самый случай, просто папа их привез, я ушел в школу, а когда пришел, они уже лежали в ванной.

***

По поводу животного мира можно вспомнить, что в школе давали задание – собирать гербарий: то есть, сушить листья и складывать их в тетрадку, пришивая ниткой. На странице надо было написать название дерева и число, когда листик был сорван. Лучшие оценки были у тех, кто находил и срывал самые редкие листья самых редких деревьев и цветов. Например, ландыши, которые вскоре совсем исчезли, после чего их срывать и продавать запретили. А их очень много было сначала – даже в Межапарке, около нашего дома. Сейчас ни одного там нет.

Еше мы делали коллекции бабочек – тоже надо было ловить редких бабочек и иголочкой прикалывать их в тетрадке. Самые большие коллекции, да еще если там присутствовали редкие виды, - считались самыми лучшими и выставлялись на всеообщее обозрение.

***

Моя первая школа – номер 28, носила имя Павлика Морозова, пионера-героя, убитого отцом-кулаком, которого юный Павлик сдал в НКВД за то, что тот выдавал фальшивые справки крестьянам, спасая их от расправы. Уже позже, после кончины СССР выяснилось, что Павлик не был пионером, что убийц его на самом деле не нашли, что отец занимался добрым делом и что нельзя чествовать мальчика, выдавшего властям отца. Но в нашем детстве Павлик был героем.

В пионеры меня принимали около его бюста. Как я гордился. Когда все закончилось, даже пальто не застегнул, а пошел домой, с красным галстуком напоказ, - мол, я уже взрослый и пионер! И к Олешке в гости побежал, не снимая галстук, мол, забыл снять... Его родители все поняли сразу же, улыбнулись, но поздравили меня, а Олешка – он был немного меня младше, весь обзавидовался.

Очень быстро, впрочем, умиление прошло, а галстук я стал даже забывать надеть, когда в школу шел. А один раз, прихожу в школу, снимаю пальто и вдруг вижу, что под ним только рубашка – ни школьного пиджака, ни галстука – забыл! Пришлось мчаться домой и надевать их. Слава богу, мама не успела уйти на работу. Помню, как я боялся, что вдруг она уже ушла, что тогда делать...

***

Но, в принципе, люди как-то проще относились к внешнему виду, чем сегодня. Когда около реки случился пожар – загорелся фанерный завод (тогда он казался мне очень большим, но, думаю, даже для Риги был маленьким), мальчишки побежали смотреть. Там столпилась куча народу, мы бегали, любовались пожаром. Какая-то женщина кричала, что вот уже и крыша барака загорелась – а крыша была покрыта слоем смолы, чтобы вода и снег не протекали внутрь. В бараке жили люди, которые стали вытаскивать свои вещи. Все вопили.

И тут вижу – папа, в домашней пижаме, в тапках. Тоже пришел посмотреть, ходит, головой качает. Мне стало стыдно, что он в пижаме, и я к нему не подошел, но, в принципе, никто на это внимания не обращал. А барак, в котором люди жили, не сгорел.

***

Любил ли я школу? И да, и нет. Не терпел длинные и занудные уроки – все они мне казались длинными и занудными. Не помню ничего приятного с точки зрения урока, как такового. Ни литература, ни физика, ни история, ни математика.

Учитель математики в средней школе – Лавренев Артемий Васильевич – латгал по национальности (небольшой народ на западе Латвии – у многих из них русские имена и фамилии, но они ближе к латышам) – был самым любимым в классе, если не в школе, но даже его уроки мне не нравились, хотя был он умным и видел учеников насквозь.

Помню, иногда Артемий Васильевич вдруг объявлял в начале урока, что сегодня проверит домашние задания, после чего брал журнал, где выставлялись оценки, и быстро шел по классу, глядя на разложенные тетради, в которых мы должны были решать дома задачи.

Как правило, передо мной ничего не лежало. Что-то мямлил – мол, забыл дома или не получилось, после чего получал в журнал очередную двойку. Но так как схватывал знания легко, а слушать объяснения волей-неволей приходилось, то в каждой четверти и в конце года оценки, в конце концов были неплохие – средние или выше.

Впрочем, один раз получил четвертную двойку по физике – единственный раз за все время учебы, что было трагедией, и я долго не хотел идти домой, бродил по улицам (не от страха, а просто не имея сил признаться в этом дома). Пришел в конце концов, показал дневник, но никто и внимания не обратил, так как это была последняя четверть, годовая оценка все-таки была тройка – то есть, проходная, физику мне прививать никто не собирался, так что особых волнений в семье не было.

***

Но общение с одноклассниками я любил – мы болтали даже на уроках, не говоря о переменках. Мы подолгу гуляли вместе, не расходясь до вечера. Как всегда, невозможно вспомнить – о чем разговаривали долгие часы? Почему так не хотели расставаться? Что за беседы нас связывали?

Отдельные моменты болтовни запомнились: Игры!

Например, надо было вспомнить фильмы, в названиях которых есть цифры – от «один» и до бесконечности. Проиграл тот, кто не сможет назвать очередной фильм. И шли по порядку – повышая число: «Один шанс из тысячи», «Два бойца», «Три мушкетера», «Четыре танкиста и собака», «Пятеро смелых» и так далее.

Сколько десятков и даже сотен, может быть, фильмов, вспоминалось! Перечисляли их долгие часы.

Любили логические загадки, головоломки, таинственные истории.

***

Интересных книг продавалось крайне мало, и мы обменивались ими друг с другом. Очень любил я фантастику, а какая-то девочка, соседка Игоря Аверина, получила в подарок 15 томов «Современной фантастики», первая антология фантастики в стране. Достать эти книги было невозможно. И хотя в первом же томе, кажется, был опубликован очень известный роман Ивана Ефремова «Туманность Андромеды» - весьма средний, а с ним пара не самых хороших рассказов (несомненно, для политики), после этого пошли книги одна интереснее другой: «День Триффидов» Джона Уиндема (том 2, помню!), «Планета обезъян» Пьера Буля, «Возвращение со звезд» Станислава Лема, «Конец Вечности» Айзека Азимова (том 9!), «Трудно быть Богом» Стругацких, том рассказов Бредбери, «Бездна» Артура Кларка, «Четвертый ледниковый период» Кобо Абэ, том рассказов американских писателей – как сейчас помню, десятый том издания, в котором были собраны самые интересные рассказы и повести! Карел Чапек – «Война с саламандрами» и жуткая повесть про пандемию на земле. Еще был том Савченко (имя, кажется, Александр?) – совершенно средний писатель, как попал в антологию, непонятно, хотя роман запомнился. Курт Воннегут тоже. Сборник рассказов советских писателей, сборник писателей из соцстран – вот, почти все запомнил!

Какие имена! Лучшие писатели современности из самых разных стран! Оторваться невозможно!

И эти пятнадцать томов на всех нас произвели колоссальное впечатление. Брали мы их у этой девочки, зачитывали чуть ли не до дыр – помню, когда удавалось получить очередной том, Игорь Аверин торжествующе выносил его мне, ожидавшему в подъезде, а я с восхищением книгу хватал и мчался домой (точнее, ехал минут двадцать на трамвае от того самого десятого дома на Петерсалас, про который я уже писал). И, зачитавшись, несколько раз проезжал свою остановку. Однажды даже уехал на кольцо пятого трамвая, которое находилось минутах в пятнадцати от нужной остановки.

Помню, однажы брал книгу у девочки я сам – хотя я и имени ее не знал!. Позвонил в дверь, открыла она, попросил книгу, она книгу принесла... Но как раз в этот раз Сергей Скачков, которому после прочтения я книгу передал, вернул мне ее в диком состоянии – со следами сковородки на обложке! Причем без каких-либо эмоций, как будто бы так и надо было.

Тогда я книгу обернул в бумагу и вернул ее именно в таком виде. Ведь всегда советовали чужие книги оборачивать перед чтением (даже учили на уроках, как из оборачивать в бумагу, чтобы обертка не спадала). Вот я и сделал вид, что обернута книга была с самого начала. Если ее и развернули, то произошло это уже после того, как я убежал... Как ни странно, мы получали книги и после этого без особых проблем.

***

А когда вышел первый фантастический фильм про космос – та же «Туманность Андромеды», ломились на него толпами. Фильм оказался весьма неудачным и скучноватым, но до сих пор помню, как экипаж космического корабля сидит вокруг стола и что-то там выкладывает на сетке, протянутой над столом – как будто техника будущего. Никаких компъютеров, разумеется. Вышла только первая серия. Окончилась на интересном месте, но вторую так и не сняли.

***

Фильмы тогда имели еще большее значение, чем сегодня. Ведь телевизоров у людей или совсем не было, или показывали они пару неинтересных программ. Одна программа новостей по всем каналам – чтобы не было соблазна попереключать. Даже анекдот позже появился, когда уже каналов пять стало: человек переключает каналы, везде программа новостей про хорошую жизнь с СССР, наконец добирается до канала, где новостей нет, но там сидит человек, который грозно покачивает пальцем и сурово произностит: - Я тебе попереключаю!

В кино мы ходили только на иностранные фильмы (за редким исключением). Но и иностранные были очень редки. Каждый фильм становился событием, о котором долго рассказывали, играли в его героев, обсуждали и спорили. Поход в кино тоже был праздником, к которому задолго готовились. Ведь надо было заранее купить билеты (а вдруг их не будет! – часто и не было). Надо было выйти заранее, чтобы не опоздать (ведь ехать на трамвае или троллейбусе долго, а ходят они нерегулярно). В фойе кинотеатров пели перед сеансами певцы и певицы, играл оркестр, стояла очередь в буфет за булочками и пирожными.

Там же подавали бутерброды с сыром. Сыр, как правило, был уже старый, его буфетчицы переворачивали затвердевшей стороной наверх и продавали, как ни в чем не бывало.

Кинотеатры были очень душные, так как никаких систем кондиционирования воздуха и в помине не существовало. Залы неудобные. Всегда и все очень надеялись, что впереди сядет человек не очень высокий, и тогда он не будет загораживать головой экран...

Но все равно, кино было событием и праздником.

***

Все просмотренные фильмы вспомнить не смогу, да и незачем, но некоторые просто необходимо отметить (самые важные!):

«Особняк на Зеленой» и «Девушка из Банка» - два польских детектива пятидесятых годов. «Девушку из Банка» я смотрел раз десять, так как ее показывали иногда по вечерам в пионерском лагере. И все равно смотрел, а не убегал погулять в это время. И уже до смерти не забуду сюжет и все его детали. Кстати, и сейчас можно было бы сделать интересный фильм с таким же сюжетом.

«Особняк на Зеленой» почти не помню, но тоже смотрел несколько раз. Там полицейского играл известный актер – будущий капитан Клосс из длинного сериала про войну (в сериале он играл польского разведчика в немецкой армии). Помню только битву в особняке, где связанный «Клосс» отвязывается от стула и бьет бандитов или шпионов.

«Три мушкетера» с Жаном Марэ в роли Д’Артаньяна. Этот фильм произвел фурор, после него все стали читать роман, мальчишки бегали со шпагами, в шляпах, рисовали на тетрадках мушкетеров в плащах, прозывали друг друга Атосами, Портосами и Арамисами, а за имя Д’Артаньяна соревновались. Несомненно, фильм стал «лидером проката» года на два-три.

До него была «Великолепная семерка» с Юлом Бриннером, Стивеном МкКуином, Чарлзом Бронсоном и другими известными актерами. Мне ее удалось посмотреть только через лет пять, поэтому я страшно завидывал мальчишкам, которые рассказывали друг другу: «А помнишь, как он....». Я по рассказам взрослых и детей знал фильм наиузсть, но сначала он был запрещен к показу детям до 16 лет, а затем его какое-то время не было на экранах. Но когда посмотрел, наконец-то, то впечатление совершенно не пропало. Был покорен и поражен.

Кстати, взрослые за праздничным столом – прекрасно помню, - спорили, можно ли быстрее кинуть нож, чем выстрелить из пистолета (это эпизод из фильма), рассказывали, как кто-то посчитал трупы в фильме – всего было убито 47 человек... Да, тогда каждый фильм смотрели все!

***

Фантомас – все три части! Он вышел летом. Я тогда любил ходить в кино, но выбирал фильмы тщательно – чтобы были цветные, а не черно-белые (часто показывали черно-белые). Чтобы были широкоэкранные, чтобы сюжет был интересный, чтобы отзывы были соответствующие...

А про «Фантомаса» я узнал случайно – шли мы с кем-то по Межапарку (или один я был, не помню), гляжу – афиша – небольшой белый лист бумаги с красным названием фильма (все афиши были такими, неброскими). Висит на летнем кинотеатре в лесу. Подошел, прочитал и понял, что не пойду – не входит в критерии кинофильмов, на который стоит ходить.

А дня через два-три прибегает Олешка и кричит что-то о самом лучшем фильме за всю историю человечества. А еще через несколько дней в городе, да и во всей стране, не осталось ни одного человека, который не говорил бы о Фантомасе. Опять обсуждали фильм, его детали, повторяли словечки и ужимки Луи Де Фюнеса, игравшего комиссара Жюва. Пошли анекдоты про Фантомаса (помню, даже с Хрущевым его сравнивали – оба же лысые были, а Хрущева сняли не так уж и давно). К моменту выхода второй серии все были настолько увлечены, что стояли в очередях за билетами ночами.

Третью серию моя мама посмотрела в Москве, когда ее еще никто в Риге не видел (в Москве фильмы выходили на месяц раньше, чем в остальных местах). Приехала, сказала, что не так интересно, но все равно все мчались смотреть.

Все рассказывали друг другу, что вот, мол, во Франции вышло уже десять или более серий, что нам стали фильм показывать со второй серии, а первая называлась «Труп в зеленом чемоданчике» (я тогда еще сомневался – как же фильм про Фантомаса, а в названии тот не указан). Разумеется, никто не знал, что герой взят из старых газетных фельетонов, а экранизация эта – далеко не первая.

***

Учитель по черчению, - имя совершенно не помню, - был отдаленно похож на комиссара Жюва.

И даже вел себя несколько похоже: - Что это такое? – говорил он, показывая указкой на какой-нибудь чертеж. И повторял: - Итак, я вас спрашиваю, что это такое?

Мы должны были отвечать.

А во второй серии Фантомаса комиссар Жюв точно так же спрашивает своих сотрудников, показывая на разрез стреляющей сигары, которую он придумал. И сотрудники пытаются догадаться: - Миниатюрная подводная лодка, ракета и т.д.

И вот учитель по черчению точно так же показывает какой-то разрез то ли винта, то ли другой детали и спрашивает: - Что это такое?...

А Саша Яунин серьезно отвечает: - Стреляющая сигара, комиссар!

Класс грохнул и свалился на пол от хохота. Учитель сначала ничего не понял, но когда до него дошла ситуация, он, к чести его, тоже захохотал.

С тех пор стал он для нас только комиссаром Жювом и никем иным.

А так как черчение закончилось в седьмом классе, то было это в 66 году, не позже.

***

В фильме есть еще один прекрасный момент: Комиссар Жюв поднимает по требованию гангстеров руки, но тут же стреляет «третьей рукой», так как одна из поднятых рук на самом деле – механический протез, специально им разработанный.

Однажды раздается звонок в дверь. Мама открывает, слышу пару фраз, а затем ее хохот. Идет туда отец и слышу то же самое. Тогда бегу я и вижу Олешку, который стоит в пальто, а на руках руковички. Он просит меня наставить на него палец и потребовать поднять руки. Я делаю это, Олешка послушно их вздымает вверх, тут же выхватывает из-за подкладки «третью руку» и «стреляет в меня»! Оказывается, одна руковичка была у него надета на твердую проволоку, которая поднималась при поднятии второй руки.

***

Потом в СССР вышел фильм «Анискин и Фантомас» - про сельского милиционера, который ловил преступников. В журнале Огонек, помню, первые страницы были посвящены анализу этого фильма, и всерьез доказывалось, что он вреден для светлого социалистического общества. Там еще было письмо индуса-коммуниста, который удивлялся, как это в социалистической стране показывают такой буржуазно-агрессивный фильм, где столько стрельбы и крови. То ли все эти идиоты фильм не видели, то ли по глупости не поняли гениальность комедии. Но Анискин тоже ругал фильм, как разлагающий советскую молодежь.

***

Помню, родители ходили на «Оптимистическую трагедию», про матросов и революцию. Такая эпическо-героическая картина. И мама рассказывала тете Ане, соседке по лестничной площадке, про то, что в фильме есть кадры не для детей – мол, какой-то матрос идет на женщину-комиссаршу, хочет ее схватить, та стреляет его и убивает наповал, а потом спрашивает: - Ну, кто еще хочет комиссарского тела? Ты, ты, ты? И направляет наган на всех матросов подряд!

И вот такой эпизод считался уже совершенно неподходящим для детей.

***

Еще был популярен «Лимонадный Джо» - блестящая чешская комедия-пародия про ковбоев. Так как фильмов про ковбоев вообще не показывали (за исключением «Великолепной семерки»), то все играли в ковбоев именно по этому фильму. Правда, немного позднее, но еще в середине шестидесятых появились фильмы про индейцев и ковбоев, сделанные в ГДР – некоторые, кстати, очень неплохие. А югославский актер Гойко Митич, игравший во многих из них главного хорошего индейца, стал популярнее самых популярных советских актеров (а других вообще не знали, кроме французских – их уважали).

***

Из иностранных певцов были известны Лили Иванова из Болгарии, Радмила Караклаич из Югославии, Муслим Магомаев – азербайджанец, живущий в Москве (ну, тут я шучу, тогда он был советским). Конечно, были и другие, но песни этой тройки звучали везде, а их пластинки были в каждом доме.

Тогда ведь магнитофонов не было, так что всюду играли только проигрыватели пластинок. Пластинки были бъющимися и быстро изнашивались. И проигрыватели были далеко не у каждой семьи – это считалось дорогим удовольствием, хотя качество звука было отвратительным. Сегодня так самый дешевый магнитофон не будет играть.

***

У нас дома проигрывателя, кажется, не было. Не помню, но, вроде бы, не было. В середине шестидесятых годов появился магнитофон. Огромный тяжелый ящик – размером с чемодан. На нем устанавливалась катушка пленки – огромная! Ее надо было заправить в пустую катушку, только тогда все начинало работать. Я заправлять пленку умел не очень хорошо, она выскальзывала, пустая катушка (бобина!) крутилась без пленки, пленка разматывалась, приходилось ее вручную наматывать назад.

Пленка часто рвалась, тогда ее склеивали клеем! Даже указания давались в журнале «Наука и жизнь», как склеивать порвавшуюся пленку, как хранить бобины и как чистить магнитофон, когда его вскроешь сам.

Обменивались пленками с разными песнями. Дома у нас самой популярной была пленка с записями песен одной певицы (Майя Кристалинская, кажется) про «Клен ты мой опавший» на слова поэта Сергея Есенина. Всегда стремились записать хорошие песни с экрана телевизора. Только на фестивале современной песни из Сопота, Польша, можно было услышать западные песни.

Этот фестиваль показывали каждый год несколько дней подряд. Советские певцы обязательно завоевывали там первые места, иначе бы передачу закрыли бы. Но ее и так закрыли, когда вдруг там показали какую-то современную западную группу, бившую в барабаны и размахивавшую длинными волосами. После этого выступления на экране появилась дикторша из Москвы и мило прощебетала, что в связи с поздним временем и в связи с тем, что завтра людям пора на работу, концерт из Сопота прекращается. Больше оттуда ничего не показывали до падения СССР.

***

Впрочем, тогда по телевизору шла одна из немногих юмористических передач – «Кабачок 13 стульев». Там якобы были герои-поляки. Передача шла нерегулярно, раза два в месяц, но когда ее выпускали в эфир, все бросали дела и бежали ее смотреть. Авторы собирали в передачу все шутки, юморески, анекдоты, которые находили во всех журналах, газетах, сборниках (а тогда таких материалов было крайне мало, конечно).

Я смотрел эту передачу с самого первого раза, когда ведущим был еще актер Александр Белявский, который ушел почему-то после трех или четырех выпусков. А официанткой кабачка была актриса, которая играла студентку во второй части великолепной комедии «Операция Ы и другие приключения Шурика». Тоже исчезла очень быстро.

А Александр Державин, сменивший Белявского, продержался много лет, как и новая «официантка».

Так вот, там в перерывах между шутками герои пели иностранные песни – якобы поют они, но на самом деле пели настоящие западные певцы. Только так этих певцов и можно было услышать. Их записывали на плохой магнитофон и играли затем на всех вечерах, в гостях, на танцах. Всегда можно было слышать, как в середине песни ведущий в одной фразе рассказывал содержание песни и называл певца («- Как трудно страдать от одиночества в разлуке с любимым - поют пани Моника и Мирей Матье»). Но даже с такими вставками и обрезанными концовками и началом песен, пленки шли «на ура»! Потом, впрочем, и кабачок закрыли на несколько лет. Попал в опалу после слишком смелых шуток (например, там ругали качество «импортных костюмов», один из которых купил Пан Профессор, но ведь дело якобы происходит в Польше. Цензура пропустила, а народ хохотал, так как всем было ясно, что импортные костюмы в Польше – это продукция из СССР!)

***

На Новый год родители как-то ушли в гости, меня оставили дома, с малышами, которые, конечно, спали. Приготовили поесть что-то очень вкусное, много блюд. Я включил телевизор, смотрел новогодние передачи, что-то читал. А в 12 ночи начался всеобщий салют, крики, грохот. Ведь многие в нашем районе работали в море, а следовательно, имели возможность притащить домой опознвательные и осветительные ракеты. Небо окрасилось в разные цвета. Музыка гремела со всех сторон. Я бегал от окна к окну на разных сторонах дома, восхищался и прыгал от радости, хотя был один. Тут от всего грохота проснулся Андрей, ничего не понимая. Я взял его на руки, подношу к окну, показываю на праздник и пытаюсь объяснить, что вот, мол, Новый Год, а он ничего не понимает, смотрит сонными глазами. Я даже обиделся, что человек, ну, никак не хочет радоваться.

С тех пор, кажется, я и провел большую часть встреч Нового Года в одиночку (в студенческом общежитии, в армии – специально в патрули просился, - дома после армии, да уже и в 90ых годах, когда остался один).

***

А еще книги! Книги тогда занимали очень много места. Я уже упоминал про это, но книги были для большей части людей самым важным времяпровождением.

Как я уже сказал, я не помню, когда прочитал свою первую книжку, но читал всегда. Кроме «Незнайки» помню всего Гайдара – мне его подарили на день рождения, когда мне исполнилось семь лет. Прочитал очень много романов и повестей Марка Твена. Тетя Валя Клюева, мамина подруга (я о ней упоминал выше) – полная веселая женщина, дарила на каждый день рождения один том Марка Твена, а всего их было 12. Она успела подарить штук 8. А те вещи, что были напечатаны в остальных томах я прочитал гораздо позже.

В первых классах ходил в библиотеку номер 20, недалеко от дома. Помню, взял там книжку, которую, как сказала библиотекарь, мне читать рано, потому что она для четвертого класса! Но я взял и в самом деле понял мало что... Помню, там мальчик замерзал в воде зимой, но был умным и как-то спасся... И вообще, много в этой книге было про науку. Сложные вещи.

До сих пор помню отдельные отрывки из разных хороших книг про детей, про приключения (тогда я прочитал несколько романов Фенимора Купера! А прочитав отрицательную рецензию Марка Твена, огорчился, что такие хорошие писатели, оказывается, друг друга ругают. Правда, с Марком Твеном, прочитав те отрывки, которые он упоминает в критической статье, был вынужден согласиться).

Читал и Чехова – только рассказы. Читал Тургенева – тоже рассказы. Толстого и Достоевского в доме не было – скорее всего, потому что достать было невозможно. Позже родители подарили собрание сочинений Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Много из этих книг прочитал. Но потом почти все ушло младшим, я мало что взял с собой, уезжая в Москву. А теперь любую книгу можно купить без особых сложностей – были бы деньги.

***

Из телевидения помню, как еще даже КВН, самая лучшая и самая долгая юмористическая передача в истории телевидения до сих пор (да еще с несменяемым за сорок лет ведущим Александром Маслюковым) выходила из разных мест, проводилась в студиях разных городов, в том числе и в Риге. И даже помню, как командам раздали разные шлемы и каски и дали задание выходить вперед тем, у кого на голове каска героя той или иной эпохи (например – «Одиссей»! или «Юлий Цезарь»!). Это задание как раз в Риге было.

А году в 64 вдруг впервые КВН перенесли на сцену какого-то театра в Москве. Сначала очень не понравилось, что теперь соревнование будет на сцене, а не в студии. Затем привык.

До семидесятого года не пропускал или старался не пропускать ни одной передачи КВН (и только позже узнал, что само название КВН – Клуб Веселых и Находчивых, шло от первого советского телевизора – КВН, но уж тут не знаю расшифровку).

***

В семидесятом году КВН провел свой последний сезон, в котором с фанфарами победила команда Рижского Авиационного Института под руководством капитана Юрия Радзиевского. К тому времени выиграть или даже пробиться в финал игр считалось крайне престижным не только для института или университета (играли в основном студенческие команды), но и для города и даже для республики или области.

Сценарии «домашних заданий» (темы, которые надо было подготовить до передачи) писали лучшие писатели района. Они же готовили «приветствие», вопросы и ответы для «поединка капитанов» и команд, а лучшие режиссеры-постановщики ставили настоящие спектакли.

Еще в середине шестидесятых годов команда института физики из города Фрязино под Москвой показала во время поединка небольшую десятиминутную комедию о том, как шпионы пытались проникнуть в здание института и украсть студенческую разработку. Когда мы смотрели этот фильм, падали со стульев от смеха. Действительно, это была гениальная миникомедия. Через несколько недель в газетах появилось сообщение, что этот фильм утвержден Госкино к показу в кинотеатрах, но он так и не вышел почему-то.

Те, кто показ пропустил, жалели страшно, но повторов тогда не было. Насколько знаю, не осталось даже записей тех поединков.

Но после победы рижан КВН запретили. Мало того, что шутки студентов становились все злее, а цензура на уровне республики их пропускала, чтобы зрители по всему Союзу посильнее хлопали, но Юрий Радзиевский после победы тут же эмигрировал в Израиль.

В последней передаче, показанной по телевизору, которая должна была стать первой передачей нового сезона, одна команда вынесла на сцену портрет Юрия – обаятельного парня, завоевавшего приз «Капитана Первого Десятилетия КВН» и под звуки авиационного марша как бы попрощалась с ним. Скорее всего, они даже не знали, что он уже в Израиле или собирается туда уезжать, но вся Латвия легла со смеху, после чего передачу закрыли. Странно, что я помню этот эпизод, по идее, это было уже осенью 71 года, а я уже учился в Москве, где телевизоров у нас в общежитии не было. Хотя был телевизор в «красном уголке», может быть, я там смотрел?

***

КВНы устраивали всюду и везде. В школах, в пионерских лагерях, в походах...

В пионерском лагере, когда мне было лет 12, меня взяли в команду, чем я гордился неимоверно. Ходил и хвастался, что в моем лице команда получила знатока литературы. Но мои знания не понадобились. Конечно, вопросы и ход игры не помню, но один запомнился: Назвать семь главных битв Великой Отечественной Войны. Только через десятки лет я узнал, почему именно семь – при Сталине считалось, что Красная Армия нанесла по врагу семь «сокрушительных сталинских ударов». Потом Сталина вычеркнули, вычеркнули и «семь ударов», но кто-то из организаторов то ли не знал про это, то ли просто идиот был.

Первой отвечала другая команда и назвала 4 или 5 битв. Естественно, нам осталось назвать оставшиеся, но одну мы не вспомнили, хотя я, по подсказке товарища, назвал битву за Холмск или Холмогоры, про которую ни раньше, ни позже ничего не слышал. Товарищ прошептал, что там была битва авиации, вполне возможно, но ответ не приняли... Было обидно проиграть в этом раунде, где вся вина состояла только в том, что нам пришлось отвечать вторыми.

***

А где-то в Дзинтари, в середине Юрмалы стоял памятник Сталину (ему в каждом городе ставили скульптуры даже при жизни). В конце 56 года его снесли, как все памятники. Стоял он у железнодорожной станции в центре клумбы. И, выходя из электрички, надо было клумбу обойти и пройти по зеленой улице, чтобы дойти до дачи, где мы с мамой жили у маминой подруги.

Так как на даче жили только летом, то, разумеется, я мог видеть памятник только летом 56 года, не позже! Итак, мне было тогда меньше трех с половиной лет. И я помню, как поздней ночью (для меня), я не спал, подошел к окну дачи и смотрел на огромные мохнатые ели, за которыми стояла в небе огромная луна. Было тихо, ни ветерка, окно открыто. Темно, никого нет... Сказочная атмосфера нереальности даже для ребенка. И какое-то ощущение счастья. Но тишина была не абсолютной, вдали играла музыка – песня «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня»... А я был уверен, что это песня про маленького плюшевого мишку. Я слышал ее и раньше, но всегда издали. Маме она не нравилась почему-то, поэтому я никогда ее не напевал и даже сам не любил, но в тот момент чуть не плакал от счастья.

С тех пор, когда ее услышу (очень редко, но бывает), на сердце как-то щемит.

Полное ощущение того неземного счастья, нереальности застывшего мира – с луной, мохнатыми елями, тишиной... не знаю, как описать... никогда больше не возвращалось, но какие-то отголоски иногда приходят, и тогда чувствую себя счастливым. В такой момент и надо умереть.

***

А какие были электрички! Двери закрывались вручную, точнее, совсем не закрывались, так как на море обычно ехало очень много народу. И ходили они редко. Да и не электрички сначала были, а просто поезда с паровозом. И медленно ходили.

Когда стал постарше, очень удивлялся, как это выезд на море всегда готовился заранее, обставлялся с большой помпой, с приготовлениями еды, питья, разной клади. Ведь позже я вдруг сообразил, что от нашего дома до станции можно было дойти за 10-15 минут, не больше, а до Вецаки, куда все в основном и ехали, электричка добиралась за 12 минут, да и то, если делала остановку на станции Вецдаугава, на которой не всегда поезд останавливался! То есть, зная расписание, можно было спокойно выйти из дома и через полчаса быть на море (еще минут пять пешком до пляжа).

И почему никогда или почти никогда не ездили даже на одну станцию дальше? – Ведь линия идет вдоль моря сотни километров. Что стоило проехать одну-две-три станции и очутиться в месте, где народу было гораздо меньше? И садиться на обратный путь не приходилось бы с боем, как это бывало в Вецаки.

Когда двери не закрывались, народ висел гроздьями на них, не помещаясь внутри. Как не падали, не знаю, - но скорости были не очень большими. Приезжал в гости военный, привозил ананас (наверно, в Москве по дороге купил), ездил с нами в Вецаки. Помню, висел в военной форме на подножке, держась за поручни. Он был летчиком, у него была дочка, такая, как я, и он о ней много рассказывал. Меня поразило, что она любила масло – как дверь буфета откроется, а она там масло увидит, сразу кусок в рот! Так как я масло без хлеба есть не мог, то и понять вкусы девчонки не получалось. Тем более, что оно же было мягким (холодильники редко встречались).

Помню, мы с этим военным увиделись в парке около «мореходки» (училище, в котором готовили моряков торгового флота). Слово «мореходка» было общепринятым. Иначе его и не называли.

Мы с мамой шли туда из садика, откуда она меня забрала пораньше, и мама объясняла, что приехал в гости дальний родственник, дядя.....(не помню), что он летчик... А мне очень хотелось познакомиться с настоящим летчиком. И вот я увидел его в этом парке, а у него ананас в руке! Больше ничего не помню, только помню, что мы с ним подружились. Сколько он пробыл в Риге и зачем приезжал, не знаю, скорее всего, в командировку. Но, может быть, позже, это он же еще раз приезжал и стоял на линейке в пионерском лагере по стойке смирно, а я им гордился.

***

Потом еще помню своих двоюродных братьев Сашу и Борю, и сестру Веру. Все они были детьми маминой сестры Нелли и жили в Новосибирске. С ними жила и мамина мама – баба Надя. Каким-то образом, несмотря на расстояния, мы регулярно общались. Во-первых, приезжала баба Надя, которую я очень любил, но которая не ладила с дочерью Нелли, у которой жила. Во-вторых, ребята приезжали иногда на каникулы, но мы так в Новосибирск и не съездили после поездки 58 года (или 59?). Мама там бывала, но я так и не выбрался до девяностых годов, когда пробыл там сутки, даже не зашел в гости, так как некогда было, на что очень обидилась тетя Нелли и перестала общаться.

Но ребят этих я любил, мы дружили, несмотря на то, что виделись редко. Помню, как Саша – самый старший среди нас, изображал «стилягу», танцуя под «западную упадническую музыку» и вихляя всем телом – мол, вот такие они все плохие. Вера была серьезной девочкой. Их папа, дядя Толя, работал начальником на железной дороге – то ли главным начальником вокзала в Новосибирске, то ли что-то в этом роде. Поэтому, наверно, и могли ездить – им же полагались скидки или бесплатные билеты, как членам семьи железнодорожника. Иначе никакая нормальная семья в те времена денег бы на такие поездки не накопила.

***

Как-то дядя Толя рассказывал про катастрофу – столкнулись два поезда, один с пассажирами, другой с нефтью. Начался пожар, много людей погибло... О таких вещах в то время никто не знал, так как аварии и катастрофы скрывались очень упорно, но на меня это произвело большое впечатление, конечно.

***

Другие родственники, с которыми тесно общались, жили в Вильнюсе. Тетя Бина, дядя Эрик, баба Эмма и другие, которых знал хуже – тетя Милита и кто-то еще.

Тетя Бина приезжала часто (расстояние-то было махонькое, хотя по тем временам и оно казалось большим, а сейчас посередине – граница). Ее я любил, так как была она веселая и живая, шутила, подтрунивала надо мной, но не зло.

Но больше, конечно, я любил детей – Риту, Лялю (Ларису), Таню, Валерку Кто был чьей дочерью и чьим сыном там, я даже не разбирался – они все дружили друг с другом, да и став взрослыми, друг друга не забывали, хотя, наверно, какие-то проблемы возникали между собой.

***

В Риту я влюбился. Сколько мне было лет, не помню, но была зима, это точно. Я был страшно влюблен и сокрушался, что мы не можем пожениться даже, когда вырастем. Рита была немного постарше и спрашивала, якобы наивно, почему же это мы не можем пожениться?, на что я ей рассудительно объяснял, что мы же брат и сестра. Очень красивая была. И когда выросла, не изменилась. Черные огромные глаза, римский овал лица, прелесть. Я ее видел еще, приехав к ней на свадьбу в 78 году, что-то поздновато она вышла замуж, да и развелась вскоре. Потом общался регулярно с Лялей и приезжал к ней в гости несколько раз уже будучи взрослым. Да и она к нам приезжала на дачу и в Москву. Тоже очень красивая, с полуазиатскими-полуевропейскими чертами лица (ее папа – дядя Эрик, - чисто китайское лицо, как и у тети Бины, а ее мама – тетя Милита - умерла от рака в середине восьмидесятых, по-моему, немного раньше моей мамы).

С Ритой и Таней во время того первого приезда, который я помню, ходили на каток. Потом сидели у кого-то из них дома, в диком бараке – даже я, малыш, поразился нищете стен и убогости туалета во во дворе. И читал там книжку скороговорок. Запомнил! – «Шел корабль через мели, вез корабль карамели, налетел корабль на мели, и матросы две недели карамель на мели ели!»

Смутно помню, там же ходили на елку – то есть, на концерт и праздник Нового Года. Лет семь мне должно было быть, не знаю.

***

Вообще-то, с родственниками общались часто и регулярно. Всегда приходили письма, посылки с кедровыми орешками, салом, медом, а мы отправляли какие-то вещи, о которых в Сибири и не слышали – одежду, печенье. Так и жили тогда, на натуральном обмене.

Но общались только с мамиными родственниками. Папиных я не знал. И никогда не спрашивал его о них. И так и не узнал. Слышал, что была у него сестра Нина, но ничего не знаю, почему он не общался с ней, может быть, вообще, она погибла? Не знаю. Ни разу он не ездил на родину в Константиновку, на Украине, откуда был родом, хотя вспоминал моменты из детства и юности.

Только его мама приезжала. Мамину маму я звал Бабой Надей, а папину – бабушкой. Так получилось. Бабушка приехала, когда надо было получать квартиру, а без нее бы не дали. Надо было ее прописать к нам, что и сделали. Она прожила долго, уехала, снова приезжала. Очень меня любила, но была строгой, я ее недолюбливал за это и иногда ругался с ней. Иногда жаловался на нее маме, с которой она тоже не ладила. И папа с ней ругался. Больно это вспоминать.

Умерла она не в Риге. Но папа за что-то ее так и не мог простить, хотя она и жила с нами и помогла своим присутствием получить квартиру. Не помню, ездил ли он на похороны, но позже он ее могилу, по-моему, ни разу не навестил. Мама знала тайну, как-то при мне она так и сказала, поругавшись с ним: - «Ты же свою мать до сих пор не прощаешь за...» Тут она увидела меня и замолчала. Так никогда и не узнал я, что там у них случилось.

А почему отношение взрослых к бабушке на меня распространилось, это понятно. Ребенок всегда чувствует неприязнь.

***

А ведь помню, как тяжело заболел, лежал в бреду, открываю глаза, на короткое время придя в себя и вижу бабушку у кровати, со слезами на глазах, смотрит на меня, что-то шепчет, молится.

Зато, когда однажды я купил на центральном базаре пару больших кульков клубники и вез домой (по поручению мамы), клубника в трамвае вдруг потекла сквозь бумажный пакет (тогда не было пластиковых), сок стал выливаться, а кондуктор – тогда были кондукторы, - потом где-то с середины шестидесятых годов ввели автоматы – засовываешь билет и пробиваешь дырки, а иногда в трамвай входит контролер и проверяет билеты, так вот, кондукторша, напротив которой меня угораздило сесть, вдруг смотрит в видит, как сок течет на сиденье вагона (тогда сиденья были деревянные). Мне стало страшно стыдно и я пулей выскочил из вагона на ближайшей остановке. Это была первая остановка за железнодорожным мостом у завода Коммутатор, откуда до дома было еще остановок пять, тогда расстояние казалось огромным...

Пошел домой пешком дальше, поедая клубнику, чтобы не пропала, но потом был вынужден выкинуть, так как она вся разлезлась, пакеты лопнули, промокнув насквозь, сок тек по пальцам, по рукам, на рубашку.

Дошел до дома, бабушка спрашивает, где клубника, а я говорю, что пакеты порвались и я ее выкинул, тут она на меня накинулась, мол так все дорого стоит, а я не довез, неужели так сложно было довезти до дома... Мы поругались сильно. Думаю, бабушка испугалась, что придет мама и ей скандал устроит, что не выполнили поручение. Поэтому я сразу пожаловался маме на бабушку, мама тоже расстроилась, но когда я сказал ей, что клубнику съел (соврал, конечно, всю не съел – больше половины выкинул), то мама сказала, что раз съел, то и ладно...

***

Я уже упоминал про то, как родители привозили еду в пионерский лагерь. Каждое воскресенье (точнее, почти каждое) в лагере был «родительский день», когда нам привозили вишни, клубнику, яблоки, груши, виноград, сливы. И все это надо было съедать сразу же – хранились продукты в тумбочках около кровати (одна маленькая тумбочка на двоих полка для одного и полка для другого). Никаких холодильников не было. После родительских дней болели животы, народ валил в медпункты, но только так можно было поесть фрукты. Тогда мы не думали, насколько трудно родителям было покупать для нас все эти вкусности. Брали их на базаре, так как в магазинах их никогда не бывало, а цены на рынке были очень высокие.

***

Но радости было полно, когда появлялись папа и мама. Дежурный по воротам (у ворот сидели два дежурных пионера), бежал в отряд и сообщал, к кому приехали родители. С родителями можно было уходить гулять за территорию. Однажды так появилась мама с Сашей Пасевичем (кузеном из Новосибирска) – помню, как я обрадовался, увидев его – высокий, взрослый (он был старше меня лет на пять, наверно).

А однажды мама пришла одна, очень печальная, хотя и скрывала печаль по возможности. Я как-то почувствовал, что она, скорее всего, поссорилась с папой – у них бывали иногда ссоры, как в любой семье. И сам я опечалился, даже не спросил, почему папы нет, а мама сама не сказала, из чего я сделал вывод, что он не в командировке и не на работе, а просто не хотел ехать. Очень было обидно и плохо. Мама тогда была в темно красном, бардовом платье. Единственный раз, когда я помню ее платье! Очень красивое было платье.

***

По поводу кинофильмов можно вспомнить и знаменитый «Граф Монте-Кристо», тоже с Жаном Марэ. Тоже произвел фурор. И у нас был парень в лагере, имя не помню, но симпатичный и очень популярный среди ребят. Сергей, вроде бы? Однажды, на каком-то концерте ему накрасили губы, переодели девочкой и он что-то там представлял. Успех был полный, хохотали все до упаду, а Сергея после этого прозвали «Мереседес» в честь героини фильма. И звали его так даже и в следующем году. Про автомобиль такой марки мы и понятия не имели, разумеется. И никто не воспринимал кличку, как нечто обидное. Наоборот, Сергей гордился, что досталось такое знаменитое имя из такого великого фильма.

***

А первый холодильник купили тоже в середине шестидесятых годов. Кажется, «Минск». Тогда же или немного позже купили стиральную машину. Круглая, как бочка. Высокая, страшно грохотала, когда работала. Конечно, не отжимала ничего, а воду надо было наливать через шланг, правда, сливалась вода сама. Так как мама работала на заводе РЭЗ, который производил стиральные машины, я удивлялся, почему это пришлось записываться в магазине и ждать то ли год, то ли больше, чтобы в конце концов оттуда прислали открытку, что, мол, настала наша очередь купить это чудо. Сейчас даже не понять, как это, чтобы потратить на покупку свои собственные деньги, надо было больше года ждать возможности.

Но автомобиль надо было ждать и пять, и больше лет. А купить кооперативную квартиру тогда было легко – денег на нее ни у кого не было, так что и очередей не было. Люди десятки лет ждали квартиры бесплатные от государства или от работы. Позже деньги появились, после чего и кооперативную квартиру стало невозможно приобрести.

Первый наш телевизор назывался, по-моему, тоже Зенит, как фотоаппарат. Спереди прикреплена было желтое слово – из металла, красивой прописью написано. Потом оно оторвалось, папа приклеивал его обычным клеем, а оно снова отвалилось. А на телевизоре лежал платок – всегда и все телевизоры были накрыты платками – считалось, что экраны должны быть закрыты от солнечного света, когда выключены. Платки были у всех разные, один красивее другого. Особым шиком считался шелковый платок откуда-то с юга (наверно, из Средней Азии – не из-за границы же). У нас был такой платок с вышитыми верблюдами и минаретами! Красота!

***

Честно говоря, наша семья, даже имея троих детей, жила не так уж плохо по меркам Союза. Своя квартира из трех комнат, когда 80% жили в коммунальных квартирах с туалетом на несколько семей (иногда на 20) или даже в бараках – я сам ходил в гости в такие бараки. Холодильник, телевизор, стиральная машина, «стенка» - то есть шкаф во всю стену, где ставилась посуда для гостей, книги, выставлялись разные безделушки, а в закрытых ящиках хранилось постельное белье. Такие стенки купить тоже было весьма сложно, приходилось долго ждать открытки из магазина или платить деньги продавцам лично за то, чтобы очередь продвинули вперед.

И книги стояли всюду – а ведь доставать их было очень трудно. Хороших книг в продаже не было, как ни странно. Выходили в огромных количествах дурные произведения писателей, которым удавалось пробиться сквозь препоны, - ведь, чтобы книга вышла, надо было не писать хорошо, как правило, а иметь хорошие связи.

Папа зарабатывал неплохо, будучи штурманом, а потом заместителем начальника крупной морской конторы, а мама работала техником на заводе в Конструкторском отделе электропогрузчиков. Часто ездили в командировки, за что им доплачивали деньги.

Но экономить приходилось и сильно, чего я тогда не понимал, разумеется. Меня от этих моментов как-то отстраняли, что впоследствии сказалось – я и студентом просил у них деньги – рублей 30 каждый месяц, хотя и сам зарабатывал рублей 80-90, работая по ночам на телефонной станции. Не понимал, что каждый рубль обходился им очень дорого.

***

Летом, кроме пионерского лагеря (не помню, бесплатный он был или нет, но если платный, то дешевый – ведь его профсоюз моряков оплачивал), так вот, кроме лагеря, где я проводил иногда две смены (да я бы и три провел, но путевок тоже не хватало, слава богу, одна всегда была), ездили на Украину – помню, дважды за все время учебы. Один раз были в городе Лубны, второй раз в какой-то деревне, уж не помню, где. Но второй раз, это было уже, вроде бы, после восьмого класса, я уже изучал испанский язык тогда. А в первый раз я еще был маленьким.

Запомнилось, что парень, сын хозяев, мне казался очень взрослым, а было ему четырнадцать лет – как-то об этом говорили и я запомнил. Из этой поездки запомнил тоже, что однажды зачерпнул питьевую воду из бака горшком для туалета (то ли из него лили туда воду, то ли он использовался для нужды). А хозяин – шофер скорой помощи в Лубнах, ругался и говорил, что теперь никогда не сможет пить воду из этого бака, надо новый покупать. Кажется, ему я страшно не нравился своей бестолковостью. Дело в том, что хотя Лубны были и крупным городом, но то ли водопровода там не было, то ли что-то еще, но воду носили из колодца, да и все остальное было на этом же уровне – я не умел разжигать печку, в которой готовили еду, не умел кормить кур, которые несли яйца, боялся огромного кабана, который жил в хлеву и которого откармливали на осень, чтобы было мясо.

***

Кабана резали уже перед нашим отъездом. И прекрасно помню, что вечером хозяин сказал, - мол, утром будем резать (кажется, приглашали мясника для этого). И целую ночь кабан не спал. Ни разу до этого он ночью не бегал по своей клетке. А тут хрюкал, волновался, как-то жалобно визжал, но тихо, безнадежно. Спал я плохо, все время просыпался. Ранним утром кабана резали. Каждое утро к нему входили с едой и питьем, он радостно хрюкал. А тут вошли, он в страхе завизжал, я это слышал. Потом он затих.

Потом уже хозяева сказали, что кабаны всегда чувствуют, что их утром будут резать. Не знаю, как это объяснить и чем. Но они никогда не спят ночью перед казнью. Откуда у них это понимание?

Тушу резали, жарили мясо, сало солили, закладывали мясо в стеклянные банки, заливая горячим жиром, закатывали крышками, а мы увезли несколько банок в Ригу, где мясо и съели.

***

В Лубнах же был колоссальный красивый парк Софиевка, устроенный еще, вроде бы, царицей Екатериной (не помню, какой по номеру). В прудах стояли фигуры древнегреческих и библейских героев, - про библейских помню, потому что там был Самсон, разрывающий пасть льва. Но я могу ошибаться, такой же Самсон есть и в Петродворце. В любом случае, было много фигур, гротов, дорожек, мостков через ручейки и речки, старые раскидистые деревья и лужайки. Парк был неухожен и напоминал огромный лес, даже траву не косили.

А другой парк, в центре города, был не таким большим, но деревья в нем были особенные – только абрикосы! Ничего, кроме абрикосов! И когда появлялись фрукты, весь парк, все дорожки, все лужайки были засыпаны желтыми и красноватыми абрикосами! Пройти по дорожке и не наступить на абрикос был абсолютно невозможно, как ни старайся. Они лежали сплошным ковром, раздавленные, истекающие соком, а сверху, с деревьев осыпались все новые и новые. Их никто не собирал, потому что на всех улицах тоже росли абрикосы, а в каждом дворе – тоже. А большинство семей жило в сельских домах, таких, как тот, где жили и мы. И собирали только персики или особые абрикосы – большие и особых сортов. А те, что росли на улицах и в парках – никого не интересовали совершенно. Ведро, помню, стоило на рынке то ли 10 копеек, то ли рубль – разница огромная, но цена была очень дешевая, это я помню, а покупали только приезжие и те, кому было лень нагнуться где-нибудь на лужайке и за десять минут такое ведро набрать. А вот на дорогах между городами уже продавали абрикосы подороже и народ покупал.

Я в Лубнах абрикосы переел! Объелся! У них есть интересная особенность – вкусные-то они, вкусные, но если их много съесть, то живот начинает болеть невероятно! Конечно, это к любым фруктам относится, но к абрикосам в особенности. Так вот, после поездки в Лубны я не мог смотреть на абрикосы года два, не меньше. И до сих пор помню, какие они были сочные, сладкие, мягкие. Мы их увезли с собой в Ригу то ли два мешка, то ли еще больше.

***

Кое о чем вспоминать не хочется – как ходил «на музыку» - даже приняли в музыкальную школу на учебу, где отучился два года, но до сих пор воспоминания неприятные, начиная от поездок туда два раза в неделю (если не пропускал по какой-либо причине) и заканчивая уроками в ней, как ходил на теннис – там не было неприятных воспоминаний, просто неинтересно. За исключением того, что занятия проходили в так называемом «Солнечном городе» на берегу Киш-озера, километрах в трех от нашего дома, надо было ехать на троллейбусе по окраине Межапарка (леса, которой находился в нескольких сот метрах от дома). И там, на этом стадионе на берегу озера было действительно красиво и как-то странно. Тоже оставалось впечатление нереальности и сказочности. Возможно, из-за того, что вокруг стояли кварталы старых усадьб тридцатых годов, в которых тогда жил высший слой общества – огромные дворы, красивые в былые годы дома, каждый непохож на предыдущий, заросшие мохом, ни разу не ремонтировавшиейся за все эти годы, заборы, еще сохранившие следы былой красоты – каменные столбики, почти все побитые и накренившиеся, остатки оград – деревянных, железных... И мимо этих лесных кварталов надо было проходить на занятия теннисом, идя под огромными деревьями по разбитым тротуарам, выложенным давным-давно плиткой, которая уже потрескалась и разбилась.

***

Помню дядю Илюшу – его замечательные рассказы про войну, где он воевал в истребительном батальоне, про сыщиков, шпионов, бандитов и любовь. Помню, как он катал нас на мотоцикле и давал подержать свой тяжелый пистолет, вытащив из него патроны и какую-то деталь – насколько осторожен был! Дети его любили невероятно. Рассказы его некоторые помню до сих пор.

Мог бы рассказать даже сейчас, но кому это интересно?

Он умер в конце шестидесятых, кажется. Тяжело болел перед смертью. Позвонила тетя Шура – жена его. Мама сказала, что Илюша умер и убежала к ней (жили они в нашем доме сначала, а потом переехали в соседний, когда построили новые два дома). Тетя Шура работала у папы в бухгалтерии. Долго еще работала после этого. И дачка маленькая была около нашей. Они дружили с мамой все время.

Ох, много еще чего можно вспомнить прекрасного, печального, веселого.... Только зачем?

Конец?

Детский садик. Третий справа (обведён) - я, а крайняя - Ира Прядка, в которую был влюблён.

На фото выше - мы с Валерой Шишом. До сих пор дружим.

Кроме нас с Валерой, здесь и моя мама.